Алексей Десняк - Десну перешли батальоны

— Мы, немцы, пришли к вам, как ваши друзья! — так сказал господин офицер. — После беспорядка и ужасов войны мы, немцы, хотим дать вам возможность мирно работать на ваших полях. — Рыхлов помолчал, наблюдая за тем, какое впечатление произвели эти слова. Крестьяне стояли молча, не поднимая головы. Рыхлов кашлянул и, повысив голос, продолжал: — Господин немецкий офицер предупреждает, что за поддержку большевиков будет расстреливать! — Рыхлов опять помолчал. — У кого есть какое-нибудь оружие, чтобы сейчас же после схода принес в штаб! Будут обыскивать и, если найдут оружие, тоже будут расстреливать… В селе нет власти, господину офицеру не с кем вести свои дела, поэтому он предлагает вам избрать старосту.

Тихо-тихо стояли люди. Изредка кто-нибудь приглушенно кашлял в кулак. Вдруг из толпы раздался хриплый голос:

— Почему это немцы последнюю скотинку со двора уводят?

Все сразу обернулись. Дорош Яковенко, опустив голову, неприязненно смотрел на Рыхлова. Ветер трепал густые волосы Дороша, и они падали на глаза. Шульц немедленно спросил у Рыхлова, что сказал Дорош. Владимир Викторович перевел. Шульц неторопливо спустился с паперти и, размахивая стеком, направился к Дорошу. Шел Шульц мелкими шажками, попыхивал сигарой и не сводил серых глаз с головы Дороша. Толпа расступалась перед Шульцем и провожала его фигуру налитыми кровью глазами.

— Черт его побери… — громко прошептал Кирей.

Шульц подошел к Дорошу, смерил его взглядом с ног до головы, пустил сигарный дым в лицо. Дорош отвернулся и помахал рукой, прогоняя густой клубок дыма. Шульц поднял руку в лайковой перчатке и ударил Дороша по лицу. Толпа охнула. Дорош схватился за рот. По пальцам на бороду стекала кровь.

— За что?

Шульц ударил еще раз. Дорош упал. Шульц что-то крикнул своим солдатам и вернулся на паперть.

К упавшему подбежало трое немцев, они схватили его под руки и потащили с погоста в штаб.

Долго смотрели крестьяне вслед Дорошу.

— О-о, этот наведет порядок! — громко сказал Рыхлов, обращаясь к тестю.

Бровченко услыхал эти слова и, задыхаясь, прошептал Мусе:

— Инквизиторы!

Марьянка опять не поняла этого слова.

Рыхлов пошептался с Шульцем, потом крикнул толпе:

— Господин офицер советует избрать старостой Писарчука. Поднимайте руки!

Поднялось и сразу же опустилось несколько рук. Одним взглядом Шульц обвел сход и что-то крикнул. Солдаты шагнули вперед. Рук поднялось больше. Шульц удовлетворенно усмехнулся.

— Теперь слово имеет Платон Антонович! — объявил Писарчук.

Соболевский с трудом взобрался на паперть. Несколько раз кашлянул и сказал:

— Клуню мою сожгли — это тысяча рублей! Готовые дрова из лесу развезли по домам — это пять тысяч рублей! Трезора убили — это пятьсот рублей… До следующего воскресенья верните мне деньги: девять тысяч пятьсот рублей. Слышали?

— Слушались большевиков, люди добрые, так платите! Разве я не говорил, не водитесь с Надводнюком! Вот и радуйтесь теперь! Мы с Вариводой разбросим, сколько кому на двор, и объявим вам. А теперь идите и живите мирно, помните, что офицер — человек сурьезный, — пригрозил Писарчук.

Крестьяне нахлобучили шапки и, будто зачумленное место, быстро оставляли погост. Тяжело ступал среди соседей Ананий.

— Ничего платить не будем!

— А они придут и заберут все до нитки!

— Если мы все не будем платить, так не заберут… Эх, надо было Платона тогда придушить… — жалел Ананий.

В другой группе чертыхался Кирей:

— Вот до чего дожили, родимые!.. Черт его побери, где он взялся на нашу голову? Заберут, заберут все… Пустят с сумой по миру…

— Трудно с панами бороться. Управься с паном, когда за ним такая сила! — безнадежно качал головой Мирон…

Со схода Бровченко возвращался подавленный и возмущенный. Ему казалось, что дикий поступок Шульца на сходе еще не имел себе равных. Бровченко шел и повторял слова Яковенко: за что? Вопрос клином входил в сознание Петра Варфоломеевича. Ему было и больно, и гадко. Бровченко чувствовал, что одинаково ненавидит и Шульца, и Рыхлова.

Рыхлов, поп Маркиан, тесть и Писарчук благословили Шульца на расправу с крестьянами. Бровченко прекрасно понимал, что Шульц и сам мог бы поступить так, как поступил, но поддержка Рыхлова придавала ему еще больше уверенности. Сегодня на погосте Петр Варфоломеевич как никогда почувствовал свое одиночество и бессилие. Рыхлов — в союзе с Шульцем и Писарчуком, фронтовики сгруппировались вокруг Надводнюка, а вот он — в стороне… С войны он принес ненависть к войне, а здесь изо дня в день росла еще одна ненависть — к Шульцу и своим родственникам. Но горше всего было сознавать свою беспомощность.

У ворот его ожидали Муся и Марьянка, которые раньше других ушли со схода. Петр Варфоломеевич заметил во взгляде Марьянки укор. Но разве он виноват? Сила у них… Но в ту же минуту ему показалось, что девушка права. Почему? Он на это не мог ответить.

Марьянка вздохнула.

— Я хочу вас просить, Петр Варфоломеевич… — и помолчала. Бровченко опустил глаза. Марьянка еще раз вздохнула, Бровченко показалось — безнадежно, и продолжала:

— Я хочу вас просить… Может быть, вы узнаете, что они хотят сделать с ревкомовцами? Только узнать…

От неуверенности, с какой был задан вопрос, и этого повторяющегося «только узнать» Петру Варфоломеевичу стало больно. Значит — ему не верят… Недаром Марьянка так безнадежно вздохнула. Но он не обиделся. Подошел к девушке:

— Я узнаю, если это будет возможно.

Марьянка встрепенулась, ее черные глаза блеснули. Она схватила Петра Варфоломеевича за руку:

— На вас одного надежда! Я буду каждый день наведываться.

Она попрощалась и ушла, а через полчаса с узелком в руках уже бежала через луг на Забужин хутор, чтоб принести Павлу известие об аресте ревкомовцев.

— Это — конец революции… — сказал шепотом Логвин Песковой Надводнюку, когда немцы бросили в погреб Дороша Яковенко. В словах Логвина была глубокая тоска и отчаяние. Надводнюк сел рядом с Дорошем, стер с его лица сгустки крови, укрыл товарища своим пиджаком и стал расспрашивать, за что Дороша били немцы. Рассказывая, Яковенко вглядывался в темноту. На охапке соломы, в углу сидел Бояр, рядом с ним, опершись спиной о сырую стену, — Малышенко. Песковой, заложив под голову руки, лежал на соломе. В каменном мешке было очень темно, сквозь окошечко под потолком еле-еле пробивался свет.

Дмитро наклонился к Песковому:

— Кто вам сказал, что революции конец?

Песковой закашлялся. У него от сырости в погребе болела грудь.

— Народ поднимать надо, а поднимать теперь некому…

— Как некому? — удивился Надводнюк. — А партия большевиков?

— Ты, Дмитро, коммунист, и тебя немцы вместе с нами посадили в погреб… Возможно и расстреляют. Так по всей Украине.