Милош Кратохвил - Магистр Ян

Легким движением руки Сигизмунд вернул вексель папе и опустился на колени.

Иоанн XXIII благословил Сигизмунда, и тот вышел. Папа никак не мог опомниться. Он и удивился, и испугался. Сигизмунд… Сигизмунд не взял денег!

И папа в страхе перекрестился…

Гус долго не мог освободиться от мучительного бреда. Перед глазами магистра кружились высокие белые стены со стрельчатыми окнами. «Да, это стены моей часовни, моего Вифлеема. Но почему они белы? Где те надписи, которые были сделаны на них по моей просьбе? Ведь возле кафедры было написано: „Прежде всего выполняй заповеди божьи, а потом — приказания человека“, а напротив кафедры: „Ищи правду, люби правду, стой за правду до самой смерти“. А сейчас… На белые стены падают черные тени. Они от сутан… и больших кистей. Люди в сутанах белят стены известкой. Они мажут, закрашивают мои надписи… Потом сутаны исчезают… Появляются маляры. Они на земле, на лесенках… Пишут, пишут и пишут. На стенах снова виднеются мои надписи, мои слова, — их все больше и больше. Надписями покрыты все стены. Вифлеем полон слушателей. Они кричат и смеются… Что это они кричат? Ах, какой шум в голове! Пусть придут епископы и священники. Эти слова они никогда не уничтожат. А сколько здесь людей! Все кричат и, простирая руки, приветствуют меня!»

Тысячи рук, лес рук. В их руках мечи — лес мечей! Часовня уже не вмещает людей. Они стоят на площади. Магистр смотрит вдаль, видит их, но не может охватить взглядом. Они поднимаются точно из земли…

Гус проснулся. Сон как рукой сняло. С губ магистра еще не сбежала улыбка, — она пробилась сквозь сон.

Вокруг — тьма. Через окошечко в дверях проникает тонкий и тусклый луч света. При малейшем движении ног то и дело звенят железные кандалы, надетые на стертые щиколотки.

Сознание вернуло узника в мир, ограниченный клеткой тюремного застенка.

С утра лихорадка сушила глаза и губы. Адские боли в животе еще более обострились. Они щемили сердце и захватывали дыхание. Судороги сводили ноги. Желая преодолеть мучения, магистр крепился изо всех сил. «Муки, муки, вы хотите сломить меня, а я сильнее вас, не поддамся… Я здоров, непреклонен, цел — вы не одолеете меня. Да, я жив, я еще не скоро умру…»

В темницу вошел тюремщик Роберт с миской в руках и поздоровался с магистром. Роберт не заметил никакой перемены в голосе узника; попросил его выйти из клетки в камеру. Только теперь тюремщик увидел, что магистр с трудом стоит на ногах. Уже при первом шаге Гус пошатнулся. Роберт в самый последний миг поставил миску с едой на пол и ловко подхватил ослабевшего магистра. Держа его под руку, тюремщик заметил, как сильно дрожит узник. Когда Гус вышел из клетки в камеру, свет упал на его лицо, — желтая кожа с красными пятнами на обрюзгших скулах и около глаз сильно испугала Роберта.

Гус опустился на грубую скамью и спросил:

— Ну, Роберт, когда у тебя свадьба?

Тюремщик широко улыбнулся, — его лицо стало круглым, как луна. Но он быстро опомнился. Ему стало стыдно за себя: не смог скрыть своей радости перед узником.

— Недели через две, магистр… — ответил он.

— Я обещал тебе, дружок, написать маленький трактат о браке, — сказал хриплым голосом Гус. — Я обязательно напишу его. Только… как только смогу… А эту еду — будь любезен — унеси.

На глазах тюремщика выступили слёзы: «Боже мой, вот это человек! Сам дышит на ладан, а думает о других!» Он хотел было спросить узника, не надо ли ему чего-нибудь, но не решился. Взял миску и пошел. На пороге он обернулся и еще раз посмотрел на узника. Гус сидел неподвижно, прислонившись спиной к холодной стене и закрыв глаза.

«Магистр уже не жилец на этом свете. Господи, смилуйся над ним!» — перекрестился тюремщик.

Гус очнулся не сразу. Хотя боли сильно отвлекали его внимание, он не переставал думать о том, что волновало его с первого дня ареста. Когда воюешь, постоянно смотри вперед. Напрасно оглядываться и рассуждать, что и зачем привело тебя сюда. Он всё учел и взвесил уже тогда, когда выступил против индульгенций. Остальное только следствие или следствие следствия. Это хлам прошлого. Всё, что сохранилось, находится здесь, вокруг него, внутри этих стен, за дверями с тяжелыми запорами, в кандалах. А впереди? Вот уже около месяца, как он арестован. Скоро Сигизмунд прибудет в Констанц. Может быть, он уже приехал. Пан Ян из Хлума и другие не преминут обратиться к нему. Здесь — его охранная грамота. Впрочем, какая она там охранная, — жалкий клочок пергамента. Сигизмунд должен обеспечить магистру возможность выступить на соборе. Друзья передали Гусу, что уже послали сообщение в Чехию. Оттуда тоже будут наседать на Сигизмунда. А король Вацлав? На него нечего надеяться. Может помочь королева София, слушательница проповедей Гуса в Вифлееме. Помогут магистру пражане, паны Чехии и Моравии. Только бы они напрасно не распыляли свои силы из-за его освобождения! Пусть друзья настаивают на одном-единственном, главном требовании: свободно выступать на заседаниях собора. То, что он хочет сказать там, значительнее его жизни! Наверное, они понимают это. Опасения за его жизнь не должны никого сбить с толку. Он писал об этом почти во всех письмах, — тюремщик Роберт передавал их тайком его друзьям, а те отправляли на родину.

В этот момент послышались какие-то шаги. Гус открыл глаза и увидел перед собой нескольких мужчин. Все они были одеты в платье священников. Он сумел разглядеть только тех, кто стоял впереди. Через оконную решетку проникало очень мало света, его не хватало даже для этой камеры. Насколько можно было судить, и, нему вошли посторонние люди.

Гус сдвинул брови, силясь понять, кто они и как попали сюда. По-видимому, они вошли в камеру тогда, когда адские боли во всем теле помутили его сознание. Может быть, эти люди пришли сообщить ответ на его прошение. Но почему их так много?

Перед одним из них, у окна, стражник поставил небольшой столик. Священник разложил на нем бумагу и отточил гусиное перо. Гус следил за каждым движением… Если бы не шум в голове, он, наверное, сообразил бы, в чем дело. Почему они молчат? Медленно, с трудом, узник избавлялся от гнетущего горячечного бреда.

Фигуры стали более отчетливыми. Лучше других он видел ближайшую — высокого, тощего старика. Кожа на лице этого человека, обтягивавшая скулы, походила на старый пергамент. Поверх платья священника старик накинул длинный, свободный плащ, — так духовные лица скрывают от мирян свой сан. Все остальные стояли на почтительном расстоянии от него и молчали.

Вдруг пергаментное лицо зашевелилось, и под орлиным носом раскрылась щель рта:

— Наши весьма снисходительные прелаты уже дважды присылали тебе формулу отречения. По ней ты должен был отказаться от своей ереси. Ты же оба раза не пожелал сделать это. Сегодня мы предлагаем тебе третий и последний раз. Отвечай: отрекаешься?