Андрей Караулов - Русский ад. На пути к преисподней

Шаламов пил, не берег себя для работы, для дела, писал урывками, разбросанно, не все рассказы (даже рассказы) доводил до дна, до цели. По большому счету — писать не хотел.

Когда летом 56-го вдруг из ниоткуда появился Шаламов, появились его стихи, Александр Исаевич задрожал: вот же он, брат! Из тех тайных-тайных братьев, о которых он знал, догадывался, что они — есть, где-то они есть, уже родились, уже живут…

Русский XIX век — весь! целиком! — вырос из Пушкина, из «Евгения Онегина», из поэзии, из «Бориса Годунова», из «Капитанской дочки»… — подлинный русский мир.

Он возник легко и незаметно, на зависть странам-соседям; вдруг самозародились, наконец, те «баснословные года», когда Россия действительно стала Европой.

Русский XX век — особый. Он ужасен. В своих гнусностях — неповторим. Как покатилось с 905-го, так и катится: беда за бедой.

Вылетела, выплеснулась наружу русская ненависть (вот пример, когда иноземцы совершенно ни при чем, ведь все это — свое, кровное, здесь друг к другу ненависть), выплеснулась — и понеслась по великим, бескрайним землям. Нет в мире (и уже не будет) другой такой страны, где собственная кровушка лилась бы, как воды великой Волги. Каким-то необъяснимым, полумистическим образом, Россия — сразу же — втягивает в этот кровавый круговорот всех, кто когда-то стал Россией: буддисты, католики, евреи, монголы, угрофинны… Их кровь льется так же беспощадно, как и русская; вдруг выясняется, что совершенно мирные народы, как угрофинны, например, тоже должны, обязаны (все как один) умереть за правое дело…

Какое, к черту, оно «правое»? Почему обязательно надо умереть, кто это придумал? Зачем?

Но факт: гибнут десятки миллионов людей, уже погибли 95 % сокровищ российской культуры, утрачена (погибли… разбазарены…) треть всех природных, то есть национальных богатств… — а кровь льется и льется, красный цвет (кровь) становится дизайном страны, от красных флагов до красных дорожек…

Кто же примет это чудовище, русский XX век, на себя? Булгаков не сумел, сломали, да и Михаил Афанасьевич (к счастью для него) не видел самое страшное, ГУЛАГ. Кого на этот раз призовет Господь? Кому Он сейчас преподнесет великую обязанность литератора — исправлять страну, на кого Он теперь, в стране лагерей и могил, возложит этот крест?

«Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые…»

Александр Исаевич был крепок, он как-то задержался в одном возрасте, ему трудно дать его семьдесят, хотя он, надо признаться, всегда, даже молодым, выглядел старше своих лет: ведь Александр Исаевич и бороду-то отрастил только лишь затем, чтобы не тратить время на лишнее бритье.

А получилось, он — как священник.

В России у священников нет возраста, кажется — сам Господь стирает на лицах своих духовных сыновей все мирские границы.

Александр Исаевич обернулся — на заднем сиденье в изрядно потрепанной папке лежала небольшая тетрадка: завтра поутру интервью с кинорежиссером Говорухиным, первое интервью Солженицына со дня победы в России т. н. демократии.

Александр Исаевич выделил для этих съемок утро, то есть самое хорошее время: многое, очень многое надо сказать.

Наброски на скорую руку, но все по пунктам, все строго, мыслей здесь — часа на 2–2,5; Говорухин обещает сделать две, может быть даже три серии. Александру Исаевичу только что звонил Егор Яковлев, руководитель Первого канала, обещал, что фильм увидят десять-пятнадцать миллионов зрителей.

Самое главное, о чем надо сказать: все способности власти необходимо направлять на расцвет своего народа. А в России испокон веков… перевес внешних усилий над внутренними.

XVIII век: Пруссия у Австрии хочет оттяпать Саксонию. — Спрашивается: ну какое наше дело? Где Саксония и где Россия? Нет же, царь-батюшка не может оставить в беде братьев-австрийцев и вступает в семилетнюю войну с Пруссией. Ну какие они нам братья? Что за глупость? А Россия посылает туда ратников, льет кровинушку без всякой надобности, выигрывает эту войну… — только зачем?

Другая история: английский король пожелал иметь в Европе личное княжество — Ганновер. Ему приспичило, извольте видеть, заграбастать для своих утех сады и дворцы Ганновера, короли, они как дети!

И начинается война с Англией. Мы, Россия, шлем туда тридцатитысячный корпус, который топает пешком через всю Европу… — только зачем?

Давняя-давняя привычка: подробно выстраивать каждое свое появление на публике, потратив час-другой (иногда и больше) на конспект речи… — у него могут быть экспромты, но не может быть никаких случайностей…

Церковный раскол. Если бы не Никон и его безумные реформы, закончившиеся опять кровушкой, глядишь — и 17-й год отступил бы, Россия была бы к двадцатому веку крепче духом, все-таки двенадцать миллионов старообрядцев — огромная цифра по тем временам.

Но Россия снова (опять без всякой надобности) выкачивает из себя собственную силу, изнуряет свой народ войнами, бессмысленными походами по Европе, расколом и прочей глупостью, забывая о главном — о себе, то есть забывая о самой России…

Дмитрий Сергеевич Лихачев, высоко, как и Ахматова, оценивший «Ивана Денисовича», писал ему когда-то, что он не сомневается в живом существовании на земле дьявола, — иначе в мирских делах вообще ничего нельзя понять!

Почти мистика, наверное… — только почему мистика?

Разве вера, церковь, образы, сам дух русских храмов… — мистика? Разве дорога к Нему — мистика?

Или не стоило, все же, писать в «Теленке», что вся возвращенная ему чудесным образом жизнь не его в полном смысле этого слова? Выходит, не стоило писать правду — из опасения, что люди, прежде всего литераторы, сморщат носы?

«А человек ли я?»… — спрашивал (сам себя) старый римский священник. Он столько лет молился, столько лет не выходил из храма, что сам уже путал себя со святыми.

«Человек, — отвечал первосвященник, конечно, — человек! Нельзя же молиться… самому себе!».

А Он, между прочим, творит на своем языке, Он не говорит по-русски, значит, кто-то обязательно должен помочь людям, прежде всего тем, кто все еще далек от церкви, прийти к здравому смыслу .

Если «лестница в небо», к Нему, становится чуть-чуть короче — разве это грех? Несли никто не может объяснить это чудо: «я свободно хожу по болоту, стою на трясине, пересекаю омуты и в воздухе держусь без подпорки…» — разве здесь, в этой правде, есть, проглядывает, как пишет Войнович, «любование собой…»? «Ах, какой я хороший человек?!..»

За восемнадцать лет своей жизни в Вермонте, Александр Исаевич столько раз ездил по этой дороге, что мог бы, наверное, уже выучить ее наизусть.

Однажды, в редкие минуты отдыха, когда Александр Исаевич по уши вдруг погрузился в игру с детьми, сочиненную Степкой, его любимцем, — Аля, так он иногда звал Наташу, изумленная неожиданной идиллией, выбрала минутку и предложила «хоть сейчас», но лучше летом, в июле, поехать всей семьей к морю, может быть — куда-нибудь в круиз, на Аляску или в Норвегию, на фьорды, например, где — красота, где самая вкусная в мире рыба, где в Бергене, как рассказывала ее подруга, можно запросто, на рынке, купить кусочек кита…