Андрей Караулов - Русский ад. На пути к преисподней

— Саша…

— Да.

— Ты сказал… неправду.

Она положила руку ему на коленку, словно хотела его согреть.

— Если бы… — откликнулся он.

Лагерь, лагерь… — или если бы не лагерь, он бы все равно, хотя бы из-за характера, из-за своей внутренней, врожденной подчиненности литературе… устроил бы из собственной жизни ГУЛАГ?

Нобелевские лауреаты могут, конечно, умирать в одиночестве… — только зачем?

Александр Исаевич молчал. Внешне он был совершенно спокоен, но какой же вулкан клокотал там, у него в душе?

Кто-то говорил Наталье Дмитриевне (как проверить?), что люди, прошедшие лагеря, живут намного дольше, чем те, кому повезло, кто остался на свободе. Но каждый пятый либо сходит с ума, либо страдает нервной болезнью.

Она никогда не говорила с ним о ГУЛаге, не трогала эти годы, и только однажды спросила… вот чисто по-женски, из любопытства… что там, в лагере, было для него самое страшное?

Александр Исаевич сказал: однажды среди ночи он проснулся от непривычного шороха; опытные лагерники знали каждый шорох, отличали их друг от друга, но этот — был какой-то особенный, новый.

Александр Исаевич вскочил и увидел картину, еще не описанную в мировой литературе: вши стадом сбегали с холодеющего мертвого тела его соседа. Помер он час-полтора назад, труп остывал, и вши бросали его со скрежетом…

— Мы-то думали, Наташа… — Александр Исаевич говорил очень быстро, слова теснились и налезали друг на друга, он даже жестикулировал, быстро-быстро, — мы даже… были уверены, ты припомни, что «Архипелаг» заложит первый камень в будущий музей величайших издевательств советского человека над советским же человеком, над своими же согражданами. Музей как мемориал, который соединяет всех, кто ненавидит коммунизм, потому что коммунизм возможен только в ГУЛАГе… вот уж действительно — «каждому по потребностям, от каждого по труду»! И только в ГУЛаге может быть всеобщее равенство людей — в смысле бесправия!..

Когда Горбачев объявил великодушно «гласность»… — так вот же она, товарищи, ваша мерзость, целый музей, все собрано и подшито. «Архипелаг» — начинает, а продолжают — все, кто был там, каждый по-своему, кто как, кто крохоткой в тетрадке, кто — документами, кто развернутой строкой, не важно, как написанной, кто, может быть, рисунком. И все это льется и льется, музей все эти капельки соединяет в кулак, и тогда уж — не остановить!

Странно, они — вдвоем, сидят в машине, а Александр Исаевич говорит так, будто для него это бой.

Он всегда говорил так, словно это бой.

Привычка? Раньше он скорее изнехотя оборонялся, почему же сейчас-то бой?..

«Моя единственная мечта — оказаться достойным надежд читающей России», — записал Александр Исаевич когда-то. Неужели он думает (чувствует?), что в той России, которая сейчас строится, насильно, под давлением, но строится, его книги далеко не всем будут нужны (или совсем будут не нужны), потому что в его книгах больше подвига, чем литературы, а время такое (обрывается русская традиция), когда подвиг теряет в цене?..

— …Нет музея ГУЛАГа? Не оформлен?.. — Александр Исаевич говорил взнервленно, быстро. — Так подождите, главный камень, его основа, уже есть, уже заложены. Как появится, кстати… обязательно будет… и музей жертв Гайдара, их ведь, его жертв, уже сейчас — как в 37-м; Россия — страна… которая не умеет считать. Тогда, в 37-м, мало кто, в Москве особенно, замечал трупы, все недосуг было задуматься, людей… пострадавших было как-то не видно, сейчас Россия тоже не замечает, не верится… как не верилось в 37-м… что Холокост переходит в Холокост.

Россия сто лет назад… — Александр Исаевич, кажется, чуть-чуть успокоился, — это… 1/6 часть мира и 1/9 часть населения планеты; Россия сегодня — это уже 1/9 часть мира и 1/36 часть его населения… — разве не катастрофа… я хочу спросить? А мы вдруг… — Александр Исаевич так и не взглянул на Наташу, он все время смотрел — и говорил — в лобовое стекло; да и правильно, наверное, что он на Наташу не смотрел: она всегда была как бы в обороне, когда Александр Исаевич нападал, причем не важно, как он нападал и на кого, тем более если Александр Исаевич нападал на самого себя… — мы расколотили всех на лагеря… а что получили? Взаимную отчужденность зэковских сердец и войну! Ведь сейчас же ясно избрано: опорочить меня как личность, убить имя, если угодно, тут уже не ГБ старается, выдохлись, свои сейчас делают…

В Питере есть актер — Евгений Лебедев. Когда-то Наталья Дмитриевна видела его в «Мещанах»: Лебедев мог бы отлично сыграть Солженицына, они, бывает ведь так, даже внешне похожи.

Александр Исаевич замолчал внезапно, на полном ходу, так же как и начал говорить: уткнулся бородой — себе в душу.

— Поехали, наверное… — попросил он. — Когда… едешь — веселее как-то…

«Шевроле» завелся с третьего раза: совсем уж старенький, продать бы его побыстрее…

Они молчали — Александр Исаевич был какой-то потерянный, не в своем контуре.

«Схватилась мать по пасынку, когда лед прошел…»

Левка, Левка… — пишет грубо, да еще с патетикой: Саня-Саня, правдивость — колеблется, дает трещины и обваливается! И все это, Копелев уверен, только потому, что его старый «друг Саня» вообразил себя «единственным носителем единственной истины».

Ну-ну… — если происходит Обретение, если он, бывший солдат и узник, получает — для чего-то, да? — еще одну жизнь и в его новой жизни, из ее духа, из подвига, рождаются — одна за другой — его книги… словом, если Чудо возможно (и все — на словах — верят в его Бытие), почему же свои, прежде всего свои, коллеги, ведут себя так, словно он, Солженицын, всем им чем-то обязан, словно его книги уже не имеют, уже растеряли, «вложенную цель»…

Значит, так: если бы он, Александр Солженицын, жил бы где-нибудь в тайге, допустим эту мысль, и там, в тайге, написал бы, втайне от всех, «Один день», «Матренин двор», «Раковый корпус», «В круге первом» и, наконец, «Архипелаг»… сразу, вот просто в один день, предъявив их людям, — послушайте, его бы сразу назвали святым! Все, и раньше других… тот круг, кто осваивает сейчас новомодный жанр: «открытые письма» Солженицыну.

Ждали мессию — вот он, явился… живет в укрылище, в тайге, ни с кем не общается, на связь не выходит… но именно потому, что он (хотя и был наособицу), но не чурался, все же, московских разговоров, знакомств, был открыт… пусть не для дружбы, нет, конечно нет, если он даже с Анной Андреевной Ахматовой вел себя вызывающе независимо… только это все (это и другое) происходило не потому, что Александр Исаевич не понимает, что Ахматова была и остается — «спутницей нескольких поколений», не слышит ее синтаксис, «почти шепотный», не чувствует в ней «бездну подтекста»… — нет же! Александр Исаевич любовался людьми очень даже по-своему, очень-очень глубоко… — так вот, был бы он тайной, не вышел бы к людям… да: все увидели бы в нем Мессию.