Александр Бармин - Руда

— Попрошайки, нищие татищевские! Слушать не хочу, вон с завода!

Тут Булгаков обиделся. Он раздул ноздри, кинул руку к эфесу шпаги (но шпаги не было) и заговорил с деревянным дребезгом, очень похоже на татищевский голос:

— Я государский чиновник, сударь мой. Оскорблять меня никому не позволено. Да-с. Сие сочтено будет за оскорбление величества.

После этих гордых слов хотел было с гордостью повернуться и уйти, но возня за тележкой вдруг его надоумила:

— Кто сей человек, что сказывает себя вольным?

Ответа не получил. Обошел тележку сзади и увидел, что мужик с забитым тряпкой ртом, со скрученными за спину руками рвется из рук двух солдат, и те не могут его унести.

— Господин Булгаков, — торопливо сказал Демидов, — извольте итти в хоромы… да нет… Степаныч, слезь-ка, пусти их благородие. Поедем, господин шихтмейстер.

Он говорил настойчиво, вежливо и угрожающе одновременно. «Слово и дело» могло прозвучать каждую секунду.

— Садитесь же, садитесь, — повторял Демидов, отвлекая на себя внимание шихтмейстера.

В эту минуту мужик, вися в воздухе и стуча головой по земле, ухитрился выбить тряпку изо рта и снова завопил. Обращался он прямо к Булгакову:

— Ты приказный? Слушай… Всё тебе скажу… всё… всё… Бог тебя послал… Ох!.. Вели пустить меня.

Акинфий Демидов мигом слез с тележки, стал во весь рост перед шихтмейстером.

— Полно слушать-то. Видишь, не в своем уме. Садись, поедем!

— Нет, Акинфий Никитич, моя должность велит принять извет, не взыщите.

Шихтмейстеру и самому хотелось бы на попятный: стало страшно, будто залез в берлогу к медведю и разбудил зверя. Но отступать было поздно:

— Прикажите его отпустить.

Солдаты разжали руки. Мужик упал и затрясся в сильнейшем припадке кашля.

— Всё… всё… — силился он заговорить, но удушье одолевало.

— Пусть всё говорит. Рази кто мешает? — безмятежно сказал Акинфий и подошел ближе к мужику. Придвинулись и Булгаков и Шорин. — Говори ты! Нам таить нечего. Что ж не говоришь?

— Всё-то… ох… — давился, изгибая грудь, мужик.

— Ты не перхай, как овца! — неожиданно пришел в ярость Акинфий. — Сейчас же выкладывай всё его благородию. Молчишь? Сомнение наводишь, а говорить боишься? Говори!

И со страшной силой пнул мужика в выгнутую обнаженную грудь. Мужик стих.

Булгаков отвернулся и перекрестился.

— Убил ты его, Акинфий Никитич, — тихо сказал он.

— Нет, что ты… Я легонько.

— Убил.

— Он и был дохлый… Ну, едем?

Показал рукой на хоромы. До них было шагов сто. Булгаков вздохнул и полез в тележку. Опустившись грузно рядом, Акинфий темно глянул в глаза шихтмейстеру и проговорил:

— Беглый это был. Из моих. Не люблю таких. Мешается не в свое дело. Долго ли из терпенья вывести.

Холод пробежал по хребту шихтмейстера. Он съежился и промолчал.

Татищев получил отставку от горных дел. Указ императрицы был благосклонный. Татищева повысили в чине. Ему поручили Оренбургскую экспедицию. Его даже не отрешили совсем от управления уральскими горными заводами.

Но суть указа была другая: Татищеву приходилось немедля уехать из Екатеринбурга на юг, в башкирские степи, откуда влиять на судьбу горного дела он никак не мог. В то же время во всех неудачах генерал-берг-директор мог вину свалить всё-таки на него.

Татищев жестоко заболел. Он даже не мог ходить. Изменив на этот раз своим правилам, разрешил врачу навестить его: не хотел, чтобы кто-нибудь счел его болезнь притворной. Врач заявил, что об отправлении в путь не может быть и речи. Татищев кивнул головой и отпустил врача.

— Андрей Федорович, — сказал он советнику Хрущову, — поручаю тебе окончание заводов. Не надеюсь, что долго усидишь здесь: Шемберг не допустит; но покудова присылай мне в степи известия. Наипаче о заводе при горе Благодати.

— Вы еще не скоро уедете, Василий Никитич, — возразил Хрущов.

— В три дня собраться надо. Помоги-ка встать.

Перешел в кабинет и рухнул в кресло.

С болью смотрел на полки книг, любовно собранных, — больше тысячи томов тут, — на редчайшие свои минеральные коллекции.

— Всё оставить придется. Дай вон ту книгу, упсальский сборник. Вон та, в зеленой коже.

В книге — статья Татищева «О мамонтовых костях». Единственный пока напечатанный труд Василия Никитича. Отобрал еще три книги, самых любимых:

— Эти возьму. Остальное всё — здешней школе.

Рассматривал карту: каким путем скорее можно попасть к месту новой службы, к Оренбургу?

Решил ехать водой — путем уральского металла: по Чусовой сплыть в Каму, по Каме — в Волгу, по Волге — до Самары.

Другой путь — на новопостроенную Челябинскую крепость и от нее на юг пустынными степями — ближе, но опасен. Без большого воинского отряда им воспользоваться нельзя.

— Прикажи, Андрей Федорович, немедля готовить барки на Уткинской казенной пристани.

На другой день Татищеву донесли, что большие барки все ушли с караваном, осталась только одна, а новые изготовить не только в три дня, но и в месяц невозможно.

— А какая одна осталась?

— Ожидает зверей для императорского зверинца.

— Императорского… На чем же можно сплыть?

— Есть малые лихие лодки. Но Чусовая еще полна вешней воды и очень быстра; может разбить лодки…

— Еду в лодках, — перебил Татищев.

К избе старухи Маремьяны в Мельковке подъехали дрожки, запряженные парой. В дрожках сидели приказчик Демидова Мосолов и повытчик из Конторы судных и земских дел. С запяток соскочил солдат и постучал, не жалея кулака, в оконницу.

На стук выбежала перепуганная Маремьяна:

— Меня, что ли, надо, соколик?

— Подходи, — буркнул солдат и указал на дрожки.

— Меня ли?

Повытчик, держа в руках бумагу, важно сказал с дрожек:

— Ты ли будешь Маремьяна, солдата Сунгурова жена?

— Я.

— Проживает ли у тебя Лизавета, Павлова дочь?

— Лиза? Про Лизавету спрашиваете?

— Есть, — сказал Мосолов и слез с дрожек. — Пошли. Где она?

Солдата оставили у крыльца, сами вошли в избу.

— Показывай оную Лизавету.

Лиза побелела со страху, таращила глаза на Маремьяну, по ней стараясь понять, что этим людям надо.

— Ты ли Лизавета, Павлова дочь, деревни Теплого Стану, помещицы Измайловой крепостная?

Лиза молчала.

— Дробинина она, — вмешалась Маремьяна, — Андрея Дробинина, рудоискателя, жена.

— Не похоже, что помешанная, — сказал повытчик Мосолову.

— Всё одно. Годится.

— Показывай пашпорт, — приказал повытчик.

— Мужняя жена она, — заплакала Маремьяна. Ноги у нее подкосились, хотела пасть на лавку, но не посмела. Прислонилась к косяку. — Кого хотите спросите, все знают: отпустили ее из тюрьмы, безвинную.

— Спрашивать не будем. Ты, Лизавета, крепостная девка помещицы Измайловой. Не отпираешься?.. Была, то есть. Теперь слушай купчую: «Тысяча семьсот тридцать шестого года, августа в пятый день капитана Василия Львова сына Измайлова жена его Софья Максимова дочь, в роде своем непоследняя, продала я обер-цегентнеру и кавалеру Никите Никитину сыну Демидову и наследникам его крепостную свою дворовую девку Лизавету Павлову, 22 лет, а взяла я, Софья, у него, Демидова, за оную дворовую девку денег пятнадцать рублев». — Слыхала? — Повытчик сложил бумагу. — А это твоего господина доверенный приказчик. Будь ему покорна. Бери ее, Мосолов.