Бела Иллеш - Карпатская рапсодия

Тогда я глядел с вожделением из решетчатого окна полицейской казармы на желтый дом, в котором жили мои родственники, и мне удалось тайком переправить туда из камеры письмо, в котором я просил своего двоюродного брата, адвоката Дёрдя Севелла, навестить меня в полиции в качестве моего юридического представителя и узнать такие факты, такие вопиющие факты… Но мой двоюродный брат доктор Дёрдь Севелла передал полученное запретным путем письмо начальнику полицейской казармы.

На другой день после знаменитых на всю страну похорон, отец, Тамаш Эсе и я поехали домой. Делегация оставалась в Кашше еще на несколько дней, с одной стороны, для того чтобы выспаться после большой выпивки, устроенной вечером в день похорон, а с другой — для того чтобы продолжать ее. Отец и Эсе решили уехать не потому, что они были против этого, а потому, что в Кашше их обоих жестоко обидели. Обиду нанесли им вовсе не жители Кашши, а сами берегсасцы. Отец мой был не обидчив, но что касается Тамаша Эсе, он был такой человек, что, рассердившись, сердился уже до самой смерти.

На вокзале отец купил окорок, кило на четыре с половиной, и наполнил бутыль вином.

— Налейте сюда пять литров вина, — сказал он владельцу ресторана, — я заплачу за шесть, если вино будет хорошим.

— Заплатите за шесть с половиной, — сказал тот, — тогда мы оба будем довольны.

Как только поезд тронулся, мы занялись окороком и зеленым луком — дядя Эсе купил его два кило. Часа полтора мы все молча ели.

Я не имел понятия о том, почему мы трое уезжаем раньше всей берегской делегации. В доме дяди Фердинанда отец ни единым словом не обмолвился о нанесенной ему обиде. Ему было стыдно. Но теперь, наевшись и запив окорок двумя литрами вина, он дал волю своей печали.

— Да-с!

Эсе кивнул головой в знак согласия.

Отец вынул из кармана две толстых сигары. Одну дал Эсе, другую закурил сам. Эсе растер в руке полученную сигару, половину рассыпанного табака вложил в свою глиняную трубку с вишневым мундштуком, а остальной спрятал на запас в кисет.

Отец пускал большие кольца дыма.

— Когда еврей им нужен, — сказал он, — когда нужны его деньги, его ум или его голос, тогда еврей — венгр. А когда еврей говорит: я хочу печалиться и радоваться вместе с вами, тогда ему говорят: прочь отсюда, жид!

В ответ, нарушая предписанные правила, Эсе с силой плюнул на пол купе.

Из слов отца было трудно понять, что с ним произошло в Кашше. Его слова надо было сложить в одно целое, как дети складывают свои игрушечные кубики с картинками. Долго раздумывал я обо всех возможных и невозможных причинах, пока наконец узнал правду. А между тем все было очень просто.

Берегцы послали в Кашшу делегацию из пятидесяти двух членов, хотя от Всевенгерского комитета они получили только пятьдесят билетов, дававших право присутствовать на торжественной панихиде в самом соборе. Руководители берегской делегации — граф Эрвин Шенборн-Бухгейм, вицеишпан Гулачи и начальник уезда Вашархейи — после получасового совещания решили, что одним из двух берегцев, которые должны остаться без билета, будет мой отец. Кто окажется вторым — этого они даже после вторичного получасового совещания решить не могли. Без малейшего колебания это решил Тамаш Эсе.

— Если Иосиф Балинт, этот до мозга костей преданный венгерец-независимец, о котором даже его враги ничего плохого сказать не могут, вам недостаточно хорош, то в собор не пойду и я.

Чтобы успокоить взбунтовавшегося таргшнского старосту, Вашархейи стал вспоминать об Эсе Великом.

— Что сказал бы Тамаш Эсе Великий…

— Я как раз об этом и думаю, — перебил его Эсе. — Что он сказал бы? Да он перевернулся бы в гробу, узнав, что его внук хоронит Ракоци вместе с графом Шенборном!

Внук Эсе Великого, хотя у него было всего-навсего шесть хольдов земли, был букетом на знамени берегской делегации. Для того чтобы его успокоить, Гулачи достал два недостающих билета и один из них лично преподнес отцу. Признаться, отец был готов тут же забыть об обиде, но не таков был внук Эсе Великого.

— Йошка, — сказал тарпинский староста моему отцу, — если ты пойдешь на праздник, я тебя убью. Может быть, даже плюну тебе в лицо.

Таким образом мы уехали втроем раньше делегации.

Отец беспрерывно говорил и жаловался. Эсе молчал. Но когда прошло часа четыре, он тоже заговорил.

— Политика — не для честных людей! — сказал он. — От Ураи я ждал, что он ударит кулаком по столу, — добавил он после недолгого раздумья.

— Не может же Ураи из-за этого поссориться с вицеишпаном, — ответил отец.

— А почему нет? — заорал Эсе, и краска залила ему лицо. — Почему наш депутат-независимец не может поссориться с этим подлым лакеем правительства?

— Потому что он умный, Тамаш. Потому-то он и не трогает Гулачи.

— Умный? Плюю я на такой ум!.. При чем тут ум, Йошка? Ведь Гулачи все равно всегда поддерживает кандидата правительства.

— Это верно, Тамаш. Гулачи поддерживает всегда кандидата правительства, но только законными средствами. Если он иногда накануне выборов и забирает нескольких наших, от этого Ураи нет никакого вреда. Если же Ураи с ним поссорится, то Гулачи покажет, что он может сделать. Начнет поступать, как вицеишпан комитата Угоча, который в день выборов окружает весь город жандармами и не пропускает избирателей-независимцев на место голосования. Ты этого хотел бы, Тамаш, что ли?

Эсе не ответил, только засопел, как бык.

На станции Шаторалья-Уйхей мы вновь налили в бутыль вина и купили будапештские газеты.

В них было прекрасно описано, как страна принимала и хоронила славной памяти сына венгерского народа Ференца Ракоци.

«Не в Турции лежал до сих пор Ракоци, и не в Кашше будет он лежать отныне. Он жил всегда и будет жить в сердцах венгерского народа, продолжая бороться за него».

— Ну вот, видишь, Тамаш, — сказал отец примиренно, как только прочел это вслух.

В газете я нашел еще одно интересное сообщение.

Это была телеграмма:

«Поездка кайзера Вильгельма в Венгрию откладывается.

По сообщениям берлинских газет, предполагаемое посещение кайзером Вильгельмом г. Будапешта отложено на неопределенное время. Согласно полуофициальному сообщению, причиной отсрочки поездки послужило не вполне благополучное состояние здоровья кайзера. Но газета „Крейц-цейтунг“ делает недвусмысленные намеки на то, что кайзер Вильгельм зол на венгерских политиков за слишком громкое чествование памяти Ракоци…»

— Вот немецкая сволочь! — закричал отец, когда я прочел это сообщение. — Ракоци неприятен этой проклятой собаке! Недостаточно, что его убили, он не хочет даже, чтобы его как следует похоронили. Ну, подожди же, немец проклятый!