Бела Иллеш - Карпатская рапсодия

Медвежатник был обнажен до пояса. В руках он держал громадный молот. Этим молотом он указал мне место и, едва я сел, перестал обращать на меня внимание. В это время его старший сын, Алексей, как раз вытаскивал из огня железный шест. Один конец шеста он схватил обеими руками, обмотанными мокрым рваным мешком, другой конец положил на наковальню. Под ударами его молота из раскаленного железа вылетали тысячи искр. Мускулам Михалко мог бы позавидовать любой медведь.

Я сидел на пне. Ридом со мной — на пеньке пониже — сидел старик еврей. Он держался левой рукой за щеку и отчаянно кряхтел. Борода у него была как у апостола, а одежда — как у нищего.

— Долго еще придется ждать, Григори? — заговорил старый еврей.

— Принеси-ка кувшин воды, Иван! — крикнул Григори своему младшему сыну.

Кузнец-медвежатник вымыл руки мылом и вытер фартуком.

— Если ударишь меня ногой, я тебя убью, — обратился он к старому еврею. — Иван, возьми кувшин в руки и, если с ним будет обморок, вылей всю воду на шею. Раскрой рот, Ижак!

Старый еврей, весь дрожа, наблюдал за каждым движением Михалко.

— Подожди секунду, Григори, пока я наберусь смелости!

— Раскрой рот — или убью!

Старик повиновался.

— Если у тебя есть бог, Григори… — сказал он, но дальше продолжать уже не мог. Правая рука Михалко вторглась в рот старика, в то время как левой он крепко обнял его дрожащее худое тело. Когда старик закричал, медвежатник держал уже в руке вырванный без щипцов зуб.

— Ты труслив, Ижак, как больной заяц, — упрекал он старика, — а зубы у тебя как у старой лошади! Больно было?

— Нет, не больно, — ответил Ижак не слишком уверенно. — Пусть господь заплатит тебе за твою доброту.

Михалко, улыбнувшись, кивнул головой.

— Надеюсь, я не вырвал по ошибке какой-нибудь здоровый зуб?

— Это было бы мудрено сделать, — сказал Ижак. — Ведь на левой стороне он был у меня последним.

— Ну, тогда все в порядке. Когда вернется Ревекка? Он давно должен быть здесь!

— Бог знает, где он шатается! — сказал Ижак со вздохом.

— Ты сегодня что-то очень часто бога вспоминаешь, Ижак. Это значит, наверное, что твоя хитрая старая голова опять замышляет какой-нибудь грех. А между тем о своих свиньях ты забываешь. Поторопись, а то поздно будет.

— Маргарита следит за ними.

— Какое там следит! Он у тебя всегда бегает за девушками. Этот охотник на комаров, — обратился Михалко ко мне, указывая на старика, — наш пеметинский свинопас.

— Еврей — свинопас? — спросил я удивленно.

— А почему же нет? — ответил Ижак. — Четвероногие свиньи — не антисемиты.

— Ха-ха-ха! — громко засмеялся медвежатник. — Это ты хорошо сказал, Ижак. Но как бы ты хорошо ни говорил, тебе все же надо торопиться.

— Дай мне на дорогу немножко табаку, Григори. После твоих рук у меня сильно болит во рту.

Старик с апостольской бородой набил табаком Михалко свою грязную глиняную трубку, разжег и, кряхтя, встал.

— С этим несчастным зубом ты украл у меня, Григори, целый час… Ну как, придешь вечером?

— Приду. Если Ревекка вернется, приведи с собой.

— Значит, медведь испугался тебя? — снова обратился ко мне Григори, когда старый Ижак ушел.

— Ему и в голову не пришло пугаться! — ответил я.

— А ты испугался?

— Очень.

— Это хорошо, — крикнул Михалко. — Хорошо не то, что ты испугался, а то, что ты откровенно признаешься в этом. Ну, ладно. До сих пор ты в школу ходил?

— Да.

— Учился?

— Да, учился.

— Если учился, то можешь, должно быть, сказать мне, как велика Россия? Если знаешь, скажи.

Я сказал ему.

— Ладно. А можешь ли мне сказать, насколько Россия больше Венгрии?

— В семьдесят один раз, — ответил я после краткого вычисления в уме.

— Вижу, ты действительно учился, — сказал Михалко. — А можешь ли ты мне сказать, кто был Карл Маркс?

Вопрос этот до того поразил меня, что я несколько секунд медлил с ответом.

— Могу. Он был основателем научного социализма.

— Правильно. Теперь скажи мне еще одно. Знаешь ли ты, кто такой Янош Фоти?

После Маркса — Янош Фоти? Я думал, медвежатник шутит. Но большие голубые глаза Михалко смотрели на меня так серьезно, почти испытующе, и его твердое лицо было так строго, что я и на этот вопрос ответил вполне серьезно.

— Случайно знаю. Это берегсасский социалист. Когда он организовал забастовку на кирпичном заводе, я жил еще в Берегсасе. Тогда я видел Яноша Фоти.

— Вижу, у тебя голова на месте, — сказал Михалко. — Но все же, если медведь, которого ты испугался, оказался бы не самцом, а самкой, вряд ли ты сидел бы теперь у меня. А было бы жаль. Надеюсь, ты будешь часто приходить ко мне в гости. Как-нибудь возьму тебя с собою охотиться на медведей.

Кузница стояла около шоссейной дороги. Вдруг со стороны шоссе послышались звуки флейты и заунывное, протяжное пение:

— Ха-хо! Ха-хо! — крикнул Михалко. — Ревекка приехал!

Со стороны шоссе появилась низкая, плечистая фигура еврея с рыжей бородой. Пел он. За спиной у него висел большой узел из зеленого сукна, в левой руке он держал пестрый зонтик.

— Сюда, Ревекка, сюда!

Через несколько секунд Михалко уже пожимал коробейнику руку.

— Новости есть, Ревекка?

— Лучше бы их не было!

— Иван, — обратился Михалко к младшему сыну, — проводи своего приятеля домой.

На прощание медвежатник протянул мне руку, которая по величине могла бы служить веслом для дунайской лодки.

— Скажи мне, — спросил я по дороге Ивана, — почему у этого рыжебородого женское имя?

Иван осторожно огляделся. Хотя поблизости никого не было, он все же ответил шепотом:

— Старик Шенфельд, свинопас, дал обоим своим сыновьям женские имена, чтобы их не забрали в солдаты.

— Их в самом деле не взяли?

— Конечно, забрали. И не только обоих сыновей — Ревекку и Маргариту, но даже трех его дочерей — Дебору, Зали и Сару — тоже призвали на военную службу и только тогда отпустили домой, когда три комиссии единогласно установили, что они действительно девицы. Но об этом все-таки говорить не следует, как бы Ижака еще раз не наказали. Достаточно он уже отсидел — целых восемь месяцев.

— А почему сидел старик? — интересовался я.

— За ростовщичество.

— За ростовщичество? Неужели твой отец дружит с ростовщиком?

Иван посмотрел на меня так, будто усомнился, в своем ли я уме. Укорять меня он не стал, только дружески упрекнул.

— Как ты можешь так говорить? Ижак — ростовщик? Неужели ты на самом деле думаешь, что в Венгрии за ростовщичество арестовывают ростовщиков?

— А как же мне думать иначе?

По лицу Ивана было видно, что он стыдится моей наивности.