Бела Иллеш - Карпатская рапсодия

— Ничего, братья, русские тоже скажут свое веское слово. А слово русских далеко слышно…

Уже несколько недель, как мы знали, что считавшееся нами в течение многих лет невозможным оказалось неизбежным. Пока мы думали, что это невозможно, мы боялись. С тех пор как мы поняли, что это неизбежно, мы ждали уже с нетерпением. В те дни весь мир был похож на человека, который от страха смерти помешался и покончил самоубийством.

Австро-Венгрия послала Сербии ультиматум.

Монархия требовала ответа в субботу, не позже шести часов. Два дня…

Суббота была днем выдачи заработной платы. Директор Темеши распорядился, чтобы вместо обычного времени — в семь часов вечера — деньги раздали в четыре. И на этот раз каждый пеметинский рабочий получил свою плату без всяких вычетов.

Около пяти часов небо заволокло. Синевато-черные грозовые тучи плыли так низко, что казалось, будто они касаются верхушек тополей.

Перед домом старосты собралось больше тысячи человек.

Сверкали молнии. Гремел гром. Но толпа ожидающих не убывала, а прибывала.

Шесть часов… Шесть часов пятнадцать минут… Шесть часов тридцать… Шесть сорок пять…

В один из тополей ударила молния. Тополь загорелся, но ливень потушил огонь.

В шесть часов пятьдесят минут староста Уйлаки вышел на открытую террасу своего дома.

Он стоял под ливнем с обнаженной головой. На нем — от плеча до бедра — была широкая красно-бело-зеленая лента.

— Граждане! Венгры! Братья! — начал староста, делая после каждого слова продолжительную паузу.

— Он называет нас братьями! Значит — беда! — сказал шепотом старик Шенфельд, обращаясь к Медьери.

— Отстань! — ответил Медьери.

— Я получил из Марамарош-Сигета сообщение по телефону, — сказал староста, — что посол Австро-Венгрии, его превосходительство господин барон Владимир Гисль, покинул Белград…

— Да здравствует война! Да здравствует война!

…традиционная верность венгерского народа своему королю… горячая любовь венгерского народа к родине… непобедимая сила венгерского народа… — декламировал староста, не замечая даже, что дождь льет ему в рот.

— Да здравствует война!

Ветер гнал грозовые тучи к югу. Теперь все небо над Пемете было в звездах.

Директор Темеши велел раскупорить три бочки вина, кальвинистский пастор — две бочки пива, а греко-католический поп — бочку водки. Вся деревня пела во дворе школы, где на вертеле жарилась целая свинья — подарок дяди Лейбовича, а в огромном общем котле варился паприкаш из кур, уток и гусей, присланных со всех сторон для народного пиршества. Народ пил за отечество: кто — вино, кто — пиво, кто — водку, а некоторые — все подряд. Старик Шенфельд, например, налил свой стакан до половины пивом, долил вином, а потом прибавил несколько капель водки.

— Теперь наконец я знаю, — сказал Хозелиц, — что значит «объединенными силами»!

Вся деревня опьянела. Старые враги целовались, старые друзья бросались друг на друга с ножами. Кто-то был тяжело ранен, трое других — легко.

После полуночи в Пемете прибыл взвод конных жандармов. Они привезли приказ о мобилизации.

Существует песня, которую каждый венгр знает с раннего детства и не забывает никогда. Евреи нашептывают усопшим имена, чтобы они их не забыли, когда предстанут перед Иеговой. Не надо нашептывать эту песню венгру…

Эстеты, наверное, не очень высоко ее ценят. Рифмы в ней плохие, язык примитивный, музыка очень простая. Эстеты правы в своей оценке. Но все же сто раз прав и венгерский народ, считая эту песню святой. Потому что «Песня Кошута» родилась в боях, в огне революции и выражает любовь народа к свободе, его волю и решимость своей кровью отстоять эту свободу.

Вот как звучит эта песня:

Когда эта песня родилась, венгерский народ — один против ста — боролся за свою свободу против молодого императора Франца-Иосифа. Император победил и позаботился о том, чтобы сотни венгерских борцов за свободу могли спеть эту песню под виселицей, а тысячи — в тюрьмах. А теперь, когда спустя шестьдесят шесть лет старый император Франц-Иосиф призвал народ к оружию «на защиту веры, престола и отечества», по всей стране опять громко зазвучала эта песня. Только в текст было внесено маленькое изменение:

— Теперь я понял, как волки сделались собаками! — сказал отец, которого новый текст песни Кошута превратил в противника войны.

В понедельник утром жандармы, под руководством старосты, выстроили в колонну всех, кто по приказу о мобилизации должен был явиться в свою часть в Марамарош-Сигет. В колоннах сдвоенными рядами стояли плечом к плечу усатые венгры, бородатые евреи и длинноволосые русины.

После горячей прощальной речи старосты колонна двинулась. Впереди и сзади ее сопровождали по шести конных жандармов, а по обеим сторонам бежали родители, жены, дети…

Венгры пели:

Венгры пели. Евреи поддерживали. Русины молчали.

Женщины — венгерские, еврейские и русинские — плакали.

Украшенные знаменами поезда бежали через проходы Карпат к северу и северо-востоку. По шоссейным дорогам туда же тянулись длинные-предлинные шеренги обозов. Лошади были украшены цветами, словно везли невесту.

Франц-Иосиф полки ведет…

В середине августа австро-венгерская армия перешла русскую границу и стала продвигаться к Люблину. В конце августа боевое счастье ей изменило. 5 сентября из австро-венгерского штаба было получено сообщение:

«Несмотря на значительное численное превосходство противника, Львов все еще в наших руках».

Прочтя это сообщение, отец отправил маму и обеих сестер в Будапешт, к дяде Филиппу. Меня он тоже хотел отослать туда, но я не повиновался. Отец, я и няня Маруся остались в Пемете. В это время я уже был почти здоров. С утра до вечера ходил по лесу, где теперь вместо мобилизованных на войну мужчин валили деревья старики и женщины. Во всей деревне не осталось ни одного здорового мужчины, за исключением директора завода, старосты и жандармов.

Львов был взят русскими. Царь назначил губернатором города Львова графа Бобринского. Бобринский выпустил воззвание к русинам. Он призывал русин на борьбу за бога, веру и отечество — против немцев, австрийцев и венгров. Воззвание, может быть, и имело бы кое-какое воздействие — не благодаря любви к царю, а из-за ненависти к немцам и венграм — если бы оно попало в руки русин. Но Бобринский даже не пытался распространять свое воззвание. Для него было вполне достаточно, что в Петрограде его воззвание читали и поэтому могли видеть, что Бобринский не бездействует. Впрочем, воззвание все же не осталось безрезультатным: на основании его немецкие и австро-венгерские военно-полевые суды обвинили и приговорили к смертной казни несколько сотен русинских крестьян за «измену родине».