Евгений Марков - Учебные годы старого барчука

А из дверей коридора уже давно засматривали, прячась за притолоки, белобрысые, русые и черномазые головы в красных воротниках. Не успел Василий Иванович возвестить отцу наше торжество, как уже полетели по коридору на крыльях Меркурия незримые герольды.

— Шарапов 2-й! Ваши братья в третий класс выдержали! — слышались нам захлёбывающиеся от торопливости визгливые голоса, наперерыв друг перед другом спешившие раньше всех доложить подходившему за новостями Анатолию радостную весть.

Ещё и месяц не прошёл, как я с братом Алёшей поступил в гимназию, а уж мы словно десять лет были в ней. Недаром мы впивали с такою сладостью, с таким страстным вниманием все её предания, законы, обычаи. Уже нас не только никто щипнуть не смеет, а мы сами теперь гроза своего рода.

Во-первых, старшие братья в пятом классе — силачи и удальцы. Во-вторых, мы ведь сами третьеклассники! Это великий чин своего рода: в некотором смысле вожди малюков. Пройдёт несколько месяцев, и мы станем четвероклассниками, перевалим в завидный удел «старших».

Пороть не смеют, заниматься в отдельной комнате, и уж вместо школьных грамматик да арифметик пойдёт серьёзная наука — алгебра, логика, история, мало ли там чего! Третьеклассник недаром проходит мимо «настоящих малюков», второклассников первоклассников, подняв сурово плеча, согнувшись, как старик; на раменах его покоится столько серьёзных обязанностей и трудов, недоступных пониманию малюка! Третьеклассник и говорит всегда выдуманным басом, которого у него, конечно, нет, но которым на него самого импонирует его сосед четвероклассник, уже важно пощипывающий усы и ещё выше поднимающий свои рамена, угнетённые научными заботами.

Вся классификация, анатомия и физиология гимназического мира была теперь перед нами как на ладони, и казалась нам каким-то незыблемым, роковым распорядком природы.

Лаптев и Рыков — это первые силачи гимназии. Акимов — это первый силач четвёртого класса, Бардин — первый силач нашего третьего. Всякому было в точности определено его место и его номер, не хуже, чем по табели о рангах. Четвёртый класс сильнее пятого, потому что в нём три силача, а в пятом только два.

Волонтёры тоже имели своих силачей и прославленных героев, но волонтёрам куда до наших пансионеров! Ни дружности такой нет, ни такого навыка. Потом все они трусы. Инспектора трепещут, слушаются надзирателей.

Ярунов 2-й наш силач после Бардина, маленький черномазый крепыш, завзятый по удали и упрямству, сдружился со мной, «стал мне товарищем», как говорилось у нас, и самым серьёзным тоном поучал меня всем тайнам нового мира. Особенная опасность грозила нашему классу от второклассников, которые соперничали с нами во всём и задевали нас чем только могли. Они были для нас почти то же, что филистимляне для народа израильского в первые годы его пребывания в земле Ханаанской. Второй класс был бесчислен сравнительно с нашим, как песок морской, как аморяне, мадиамитяне и амонитяне вокруг избранного стада иудейского. Луценко, Есаульченко, целая толпа отчаянных и задорных кулачонков их не давали нам проходу ни в коридорах, ни на дворе. То и дело происходили неожиданные стычки, вероломные нападения, засады, несносные обиды, то и дело разражались из-за этого поединки силачей и битвы целых классов.

Ярунов нашёптывал мне свои раздражающие, патриотические саги третьеклассника, и сердце моё, как некогда сердце Гедеона, сына Иоасава, переполнялось ненавистью к сынам Ваала и рвалось на подвиг. Во мне уже зрел дух витязя-третьеклассника, жаждущего схватиться с нечестивыми язычниками второго класса, помериться удалью с прославленными силачами его.

«Малюки» занимались вместе, все три класса в одной огромной зале, спали вместе, за обедом сидели рядом, за одним столом. Белобрысый Луценко, остриженный коротко под щетинку, с наглыми вылупленными глазами, весь в царапинах, со ртом до ушей, был как нарочно моим соседом по «чаше». Я сидел за обедом последним в своём классе, а он — первым в своём. С первой минуты нашего поступления в гимназию он не оставлял нас в покое. Сегодня целый обед он только и делал, что смеялся надо мною и Алёшей, и, дерзко хохоча, смотрел нам прямо в глаза, будто речь шла вовсе не о нас. Я давно томился внутренним стыдом за своё малодушие и давно обдумывал, как бы мне проучить скверного ругателя.

— Отоманиченко! Ты не видал никогда щигровских выторопней? — громко спросил своего соседа Луценко. — Хочешь, я тебе после обеда шкурки с них продам? Копейку за две!

Вся «чаша» второклассников, где сидели Луценко и Есаульченко, разразилась громким хохотом, и ликующие глаза их обратились прямо на нас.

— Алёша, ей-богу, следует эту шельму отдубасить хорошенько после обеда! — вне себя шепнул я брату, нагибаясь в его сторону, весь красный от стыда и гнева.

— Боже тебя упаси! — шёпотом вмешался Сатин, наш товарищ, сидевший рядом с Алёшей. — Они только и ждут этого. Ты весь наш класс осрамишь. Луценко ведь отчаянный кулачник, его и Бардин не скоро одолеет. В прошлом году он даже с Акимовым из четвёртого класса сцепился, так полчаса не поддавался ему, весь левый глаз ему до крови разбил.

Но сердце моё рвалось наружу, переполненное самыми разнообразными чувствами; казалось, лучше погибнуть навек, чем ежедневно переносить оскорбительные задиранья нахального малюка и не прекращающиеся насмешки мерзавцев второклассников, не признающих во мне достоинства третьеклассника. Или пан, или пропал! Зато ж такая будет мне слава, если я вдруг отколочу этого всем страшного кулачника и смирю его навсегда!

Глаза мои закрывались от предвкушаемого торжества, и сердце трепетало в груди неясными восторгами. Я чувствовал в своих тугих деревенских кулачонках прилив новой силы от одушевлявшего меня гнева, и без всякого страха готов был ринуться хоть сейчас на эту исцарапанную дерзкую харю, гримасничавшую передо мною, как обезьяна. Алёша и Сатин оба отговаривали меня, и я слушал их, не возражая, полный решимости.

Подали последнее блюдо, блинцы с сахаром, которые я особенно любил; я наложил себе два на тарелку и заранее облизываясь, не спеша, брал в руки вилку и нож. Вдруг чья-то рука быстро, как молния, схватила мои блинчики и перешвырнула через всю соседнюю чашу. Оглушительный взрыв хохота встретил эту новую выходку Луценки, который, будто ни в чём не бывало, доедал свой собственный блинчик, набив им рот, как подушку. Красный пожар прилил к моим глазам, и я не видел ничего больше, ни воспитанников, ни надзирателей, ни столовой. Только одна нахальная морда, с насмешливым торжеством жующая свои блинчики, стояла передо мною. Но в то же мгновение и она исчезла.