Евгений Марков - Учебные годы старого барчука

Я лежал в холодном поту на висках на своём истрёпанном тюфяке, съёжившись калачиком, как маленькая трусливая собачонка, словно стараясь спрятаться от самого себя, от фантазий, леденивших мою кровь… И я сам себе казался таким ничтожным, беспомощным, жалким, в этом оковавшем меня немом ужасе, среди чёрного безмолвия огромного пустого дома. Я уже я представлялся сам себе не геройским победителем Луценки, не прославленным на всю гимназию «первым силачом третьего класса», а крохотным, слезливым ребёночком, что недавно ещё лежал на коленках доброй няни Афанасьевны, уткнувшись носом в её полинялое тёмненькое платьице, и просил, рыдая, свою «бабусю» отогнать от него страшного «бубоку».

И мне вдруг стало так страшно, так больно стало жаль родного дома, где никто меня не мучил и не запирал, где меня любили, ласкали, успокаивали… И все свои, родные и ближние, стали для меня так хороши, добры и дороги, так необходимы моему растроганному сердцу, что я не выдержал и судорожно зарыдал, обливая грязную казённую подушку горькими детскими слезами.

Меня заставил очнуться глухой, всё разраставшийся, словно бурей надвигавшийся на меня, угрожающий шум. Несколько мгновений я не мог опомниться и сообразить, что это такое. Но ясно выделяющийся топот быстро бегущих ног, крики, смех, взвизгивания образумили меня. Я понял, что пансион пришёл в спальню.

Будто веником кто смахнул из моей наболевшей головы все пугающие фантазии и ужасы, только что наполнявшие её. Сердце моё радостно запрыгало, словно и оно бежало и визжало в многолюдной весёлой толпе, беспечно шумевшей среди тех самых белых кроватей и по тем самым пустынным коридорам, которые перед тем давили меня смертным страхом. Многочисленные торопливые шаги, словно вперегонку друг перед другом, приближались к моей темнице. По топоту ног я чувствовал, что это бежит какая-нибудь мелкота, а не братья и не наши товарищи третьеклассники.

— Шарапчонок-арапчонок, — крикнул чей-то визгливый голос, ударяя на бегу кулаком в мою дверь, — сиди, посиживай, цыплят высиживай!

— А что, хорошо в карауле? — спрашивал другой голос. — Не хочешь ли к нам в спальню? Ишь заперся как, не отворить!

Всякий из малюков считал своею священною обязанностью постучаться ко мне и подразнить меня чем-нибудь.

— Шарапчик! Хочешь булку? Протяни руку, я положу!

— Шарапов 4-й! Инспектор тебе пирожного прислал, отворяй скорее! — стучался другой.

— Мочёные розги под сахаром! — с хохотом подхватывали за ним.

— Шарапов 4-й! Луценко тебя целовать велел, — подскакивал ещё кто-нибудь.

— Покойной ночи, приятного сна, Шарапов! — раздавались смеющиеся голоса проходивших. — Счастливчик! Одному целую спальню отдали…

Но меня нисколько не обижали и не сердили эти задиранья малюков, невеликодушно злоупотреблявших своею безопасностью от моего кулака, так был отраден после ужасов безмолвия этот живой человеческий лепет. Впрочем, малюки рассыпались сейчас же, потому что к двери подошли Алёша, Ярунов, Бардин и другие наши товарищи. Скоро присоединились к ним Борис с Анатолием и разные большие из друзей братьев. Моё заключение было, по-видимому, общим делом целого пансиона, и возбуждало искренний интерес во всей серьёзной части пансионского населения. Всякие практические советы мне были преподаны и единодушно воздана была подобающая хвала моему молодечеству. Я как будто вырос в глазах всех, и меня рассматривали уже не как ничтожного, глупого новичка, а как воина, окуренного боевым порохом и достойного сподобиться военных тайн пансионской мудрости.

— Луценко тебя хочет вызвать на поединок. Он непременно тебя вызовет, иначе ему показаться нельзя будет от сраму, — сообщим мне Ярунов.

— Говорят, Гриша, верхом придётся драться, — озабоченно прибавил Алёша. — Тебе нужно будет выбрать кого-нибудь из больших товарищей и сесть ему на плеча… И Луценко сядет к кому-нибудь. Трудно, должно быть, так драться… Неловко. Он-то привык, а ты в первый раз.

— Ну вот! — вступил в разговор Бардин. — Ему-то бояться! Я видел, как он его тузил! Он его и верхом отчешет, как не нужно лучше. А сесть можно на Второва.

— Конечно, на Второва! На кого же больше? — подтвердил Ярунов. — Когда Белогрудов бился с Мирошниченко, тоже на Второва садился.

Алёша подсунул мне под дверь бумагу, карандаш, ножичек, даже «Три мушкетёра», что мы купили с восторгом на свои собственные деньги в первый же свой отпуск и читали ещё с большим восторгом на уроках чистописания и французского языка. Подсунули мне и спички, и половину сальной свечки, только что добытой по пути из глубокого жестяного шандала, которые ставили на ночь на полу в спальне. Словом, заточение моё начинало приобретать вид, возможный для человеческого обитания.

— Вот что, Гриша, — сказал мне Борис, — всё равно ты сидишь, ничего не делаешь, и не видно тебя никому. Сшей-ка нам пока мячик хороший, потуже, а то все мячи истрепались.

Он просунул мне под дверь толстую цыганскую иглу с дратвой, выпрошенную у казённого сапожника.

— Да из чего же, Боря?

— Как из чего! — крикнул Боря. — Да на тебе же сапоги. Отрежь половину голенища и сшей. Разве ты не видал, как делают?

— Нет, видал, — смущённо оправдывался я.

— А войлок из матраса вытащи, мячик набить, — добавил внушительно Анатолий. — У нас все мячики карцерным матрасом набиты…

— Только вот что, не забудь сапоги сейчас же скинуть и бросить за шкаф, как выпустят, чтоб не узнали! — предупредил Борис. — А из старых, что за шкафом, выбери себе. Потом обменяешь у Ермолаича. Скажи, что износил.

— Хорошо, Боря, я это сделаю!

— Вот что, зверёк» Ты уж давно в заточении, времени девать некуда, — сказал Лаптев, — уж не пожалей зубов, нажуй нам и другой мяч из резины. Два дня праздников скоро, а играть нечем. Можно?

— Можно! Отчего же? Мне всё равно нечего будет делать…

— Ну, вот молодец, зверёк! Люблю таких, на все руки! — похвалил Лаптев. — Держи резинки…

Он нагнулся и стал с усилием пропихивать под дверь куски казённой резины, собранные с нескольких классов.

— Жуй молодцом, не горюй! — засмеялся он. — Один выйдет, значит, один, а два — того лучше. Раз тебе есть не дают, так всё зубам будет веселее.

— Вы там что собрались, как ведьмы на шабаш! — раздался хорошо знакомый всем озлобленный голос Нотовича. — Чего там под дверью колдуете? Пошли по спальням!

— Мы к брату пришли… Нам нужно брату сказать! — грубо отвечал Борис. — Мы из дома письмо получили…

— Вот я тебе задам письмо, что в два дня не прочитаешь! Ступайте, вам говорят, по спальням. Сказано от инспектора — не сметь к карцеру подходить! Ты тут, долговязый, ещё зачем? Тебе тут какие братья? — обратился Нотович к Лаптеву, который вместе со всеми отошёл от двери и направился в спальню.