Евгений Марков - Барчуки. Картины прошлого

«Ура! Ура!» — слышались задыхающиеся голоса братьев, и я сам кричал на весь сад: «Ура! Ура!».

Петруша опоздал одною секундой. Когда он, бледный и запыхавшийся, прибежал к крепости и одним прыжком бросился через ров на стену, остальная ватага уже рассыпалась по саду, спасаясь в ров и в осинник, кидая по дороге свои дубины. Кроме меня и Кости, все братья были ещё у крепости. Петруша вскочил на гребень стены и взмахом руки бросил с неё Сашу, смело его встретившего, вниз головою… В один миг он был внутри насыпи и кричал безумным голосом, махая шапкой: «Сюда, сюда! Ура, наша взяла!..»

Но это был его последний победный крик. В жару приступа он ни разу не оглянулся на сопровождавших его мальчишек, отборный отряд которых он назначил для нанесения решительного удара. Из четырёх только двое добежали с ним до крепости.

Аполлонка с Гришкой, заметив издали бегство и вопли своих соратников, юркнули в вишни, из вишен в ров, изо рва на выгон — и пустились бежать во все лопатки к клеткам. Сенька и Васька одни следовали за своим вождём. Но когда, подбежав к валу, Васька догадался, что всё кончено, и когда потом Ильюша, стоявший за антоновской яблонкой, пустил ему прямо в глаз крепким зелёным яблоком, то знаменитый наездник клеток с плачем повернул тыл и, закрыв глаз ладонями, бросился вскачь через куртину. Сенька был повален и скручен прежде, чем мог подумать о бегстве… Атаман грозным голосом сзывал теперь всех нас, ругаясь от нетерпения. Он изнемогал в одинокой борьбе с Пьером, который, сбросив Сашу, с неистовою быстротою ринулся на Бориса, остававшегося единственным защитником внутренней позиции. Они мяли и метали друг друга так страшно, что мы, вскарабкавшись кругом на стены, с замиранием сердца следили, как подымалось то Пьерово, то Борисово туловище, как кряхтели и мычали они, силясь сдавить друг другу рёбра, как относило их от одного угла ямы к другому. Как тут помогать? Ведь они раздавят меня, как только спустишься к ним вниз!.. Пьер был совершенно свеж и страшно разгорячён; атаман наш, напротив того, сильно утомлён первым приступом.

Мы видели, что он начинает ослабевать, что рука его как-то вяло стала держать Пьера, и что Пьер стал поминутно взмахивать им, стараясь бросить на землю… Усталым голосом кричал Борис, чтобы мы держали Пьера и несли верёвку. Саша, несмотря на контуженую голову, вдруг смело бросился вниз и повис на шее Пьера; от этого толчка оба боровшиеся опрокинулись наземь.

— А! Лежишь! Проси пощады! Смерти или живота! — свирепо кричал Пьер, в опьянении борьбы представлявший себя среди действительных врагов. Он так сдавил при этом грудь атамана, что тот начал хрипеть. Я и Костя спустились на выручку; Ильюша был при пленном Сеньке; Володю послали подбирать неприятельские доспехи.

Мы ухватились своими крепкими загорелыми руками за толстую шею Пьера и потянули его к себе, упираясь коленями ему же в спину; но он напряг, как бык, эту жилистую шею, нагнул голову и не подавался… Лицо его стало багрово-синее от усилий, которые он делал, сопротивляясь нам; атаман хрипел и бился в его руках. Тогда Саша с безумною решимостью, всегда отличавшею его в битвах, подбежал к самому носу Пьера и, обхватив одну из его рук, повалилися на неё целым корпусом. Борис, воспользовавшись этим, повернулся спиною вверх и приподнял на себе Пьера; тогда нам с Костей уже нетрудно было оттащить его от атамана, которого он держал только одною рукою. Атаман, раздосадованный недавним поражением, собрал последние силы и сам теперь бросился на Пьера. Он успел схватить его под мышки, что лишало Пьера всякой силы. На шее его уже и без того были мы с Костей, а на правой руке Саша. Долго топтались мы так, медленно передвигаясь с места на место; Борис, крепко обхвативший грудь Пьера, выжидал благоприятной минуты, чтобы стряхнуть его и бросить на землю; сам он между тем усиленно дышал, спеша оправиться от медвежьих объятий своего соперника. Пьер не предпринять никакого поступательного движения ни на одного из нас; но он стоял, как дубовый столб, вкопанный глубоко в землю, при всех усилиях наших повалить его. Он опирался на Бориса, когда мы тянули его сзади, и на нас, когда Борис с Сашей гнули его к себе; ноги его были расставлены широко и неподвижно, как каменные тумбы. Ни он, ни мы не произносили ни слова — только глухой редкий топот ног, да вынужденный вздох иногда раздавались из крепости.

— Ильюша, бросай Сеньку, давай сюда верёвку! — сказал вдруг атаман.

Ильюша крикнул Володю. Тогда в первый раз приподнялся крутой смуглый лоб Пьера, и его горевшие гневом узенькие калмыцкие глаза сверкнули на нас, оглядываясь кругом. Казалось, он только теперь заметил, что ему изменили его трусливые ратники, и что он остался один против всех. Он с усилием повернул шею к вишеннику, ко рву, попробовал приподняться на носках и заглянуть туда, попытался даже крикнуть что-то, но только сердито захрипел и закашлял, потому что я и Костя впились ему в шею двадцатью костлявыми пальцами и не переставали оттягивать её назад.

— Сенька! — чуть слышно прохрипел Пьер, остановивши глаза на пленном товарище. Сенька лежал бесстрастно и неподвижно, следя взором за битвою. Что-то обиженное и жалобно звучало для меня в Петрушином голосе, будто в стоне раненого зверя.

Всем братьям было теперь жалко и противно, что мы бились против своего же, против Пьера, и притом шестеро на одного.

Ильюша и Володя принесли верёвку.

— Атаман, ведь его можно так пустить, на честное слово, — сказал я, вдруг содрогнувши сердцем и едва не прыснув слезами — так горько-обидно мне показалось в это мгновение положение нашего богатыря и храбреца Пьера.

— Генерал, сдаёшься на капитуляцию? — грозно спросил тоненький голос Саши, который сидел в это время на корточках, добросовестно уцепившись за ослабевшую руку неприятельского главнокомандующего. Главнокомандующий только мрачно хмурился и, синий он натуги, воспламенёнными глазами глядел на верёвку.

— Проси пардону! Сдавайся! А то скручу, как барана! — кричал Борис, безжалостно торжествуя над своим недавним победителем.

Пьер ещё раз с трудом оглянулся на ров, потом на сад, облизал свои запёкшиеся губы и не отвечал ничего. Жилы на его шее и на висках бились так, что нам было слышно.

— Вяжи его, Ильюша, что с ним разговаривать! — крикнул атаман. — Вяжи сначала ноги!

Ильюша нагнулся к ноге; Пьер тоже нагнул голову и спокойно, не шевелясь, смотрел на Ильюшу и на его приготовления. Саша, атаман, мы с Костей — все с замиранием следили за этим постыдным концом великой битвы. Всем жалко было попранной силы и оскорблённого самолюбия Пьера, но вместе с тем всем жадно хотелось отдыха, спокойствия, безопасности. А пока Пьер не будет связан, тревожное состояние наше не прекратится. Чего же он не сдаётся мирно! Мы бы отпустили его с честью и ничего бы ему не сделали… Он сам виноват в своём позоре.