Евгений Марков - Барчуки. Картины прошлого

— Ну так этот Ушан, — говорил Аполлон с свойственною ему хладнокровною важностию, — был наперво, как я тебе сказывал, господской, у помещика Ларивонова старостой ходил. Сколько разов я его и видывал! Из себя такой присумрачный был, совсем безлобый, бровастый, глазищи ажно под самые волосы подползли… И взгляду неприятного был. Это за ним ничего ещё такого не водилось, и разговору в народе не было, как дядю-то моего в лес лечить он водил: рвёт это, говорит, мне травку от поясницы, а сам, говорит, так на меня и глядит, и глядит, словно у него в глазу сидит кто… Ну, а как мать-то его Морозиха покончилась, стало ему перед смертью всю науку и сдай, тут-то уж он в худые дела и ударился. Ведь у них во всём роду бабы с хвостами были, поп их и на дух к себе под исповедь не пущал. А матери его Морозихе и руку солдат топором отрубил…

— Что ж это, почтенный, и взаправду он ей руку отрубил, али это она только представление такое делала? — перебил извозчик с живейшим любопытством.

— Нет, оно солдат был здоровый, промаху бы не дал. На побывках, значит, у брата гостил. Ну, а брат-то его был мужик заживный, хозяйственный, Морозиха на него издавна сердце держала: дочь, стало, за её Ушана не отпустил. Уж и чем она его за то не доезжала! Бывало, о полуночи кажнонощно обапола двора его так и слоняется: зельем, что ли, своим обносила али силу какую напускала, только села он колёснику поперёк горла; все невестки стали на голоса кликать. Нонче у него околеет корова, завтра околеет лошадь, просто двор совсем держаться не стал. Ему бабка и кобылу дохлую поперёк подворотни стоймя зарывала, и горшки с золой клала, да, видно, уж супротив неё всё это бессильно было… А уж он, кажется, какое ей почтенье делал: и гостинцами кланялся, и телег, может, сколько даром перечинил… Нет! Она ему всё своё поёт: «Попомнишь, говорит, Морозиху; уж не околею без того, а двор твой с корнем выкопаю». К этой-то оказии солдат и случись. Известно, человек военный, делов этих хорошо не знал, возьми да и ляжь себе с топором на лавке под самым под окошком. Вот как дело стало подходить к полуночи, смотрит солдат, из окошка рука косматая прямо на него и лезет. Что ж, брат, ты б думал? Перекрестился это он, изловчился да как вдарит, так руку по локоть и отнёс. Завизжала это ведьма, залаяла во весь голос, да и побегла прочь… Ну, а рука так не подоконнике и осталась.

— Экое сотворенье мудрёное! — заметил извозчик с неописанным изумлением. — Что ж это она зверем каким, что ли, обернулась, али как есть в своём образе пришла?

— Ну уж это не без того, чтобы зверем не обернулась — вестимо, ведьма. Ну, а как руку-то отсечённую стали глядеть, что ж, братец ты мой? Ведь всему народу как есть человечьей представилась, только кругом замашкой обмотана. А Морозиха-то с той поры уж и с печи слезать не слезала: зиму и лето день-деньской лежит это в избе да всё, бывало, воет. Только разве к полуночи когда выйдет на месяц поглядеть, сядет себе на завалинке да и заголосит:

И шалить-то престала. Никто у нас больше её и не видал. Знать, сына за себя пустила… Ну, да тот ещё похлеще её был. Просто кого встретил, того съел. Как это уж он на барина на своего на Ларивонова мечтанье наслал. Только тот дюже его баивался: ни с чего вдруг в старосты посадил, спрашиваться его во всём стал, а потом и совсем на волю отпустил. И как ведь прегрубо держал он себя супротив барина! Бывало, возьмётся рукой за шапку, а сам как глянет на него, так тот сейчас и кричит: «Не сымай, говорит, Тимофеюшка, не трудись».

— Зато, небось, обиды ему никакой не производил? — снова вмешался извозчик.

— Нет, он уж у него и жить не стал, родню не любил. На тот же год кузню у нашего барина снял. Чудесная, каменная кузня была, за лесом стояла. Окопался со всех сторон, так и жил лешим. Лошадей-то ковать, правда, мало к нему важивали, сглазу боялись; ну, а кто по немочи-нездоровью какому, от порчи там или от голосу, те уж никуда, как к нему. Сколько этим и добра от народа наглотал! А сам ведь какой скаред был: уж так-то низко жил, словно у него расколотого гроша за душой не водилось; со всякой дряни, как говорится, пенки сымал, а скупой, известно, всегда с деньгой.

— Должно, была у него и другая линия деньгу зашибать, — заметил извозчик. — Ведь с чёртом, не моим словом молвить, никто задаром не свяжется.

— Да, за кузню-то оброк он всегда справно вносил. Признаться, точно к барину нашему Евграфу Степанычу довольный страх имел. Значит, тот ему не Ларивонов пришёлся, сам умел холоду напустить. Война-то у них из-за чего наперво пошла? Девку, знаешь, барин любил, свою ж, крепостную, Анисьей звали. Ужас то есть как привязался. Усадебку особливую за речкою ей поставил, и крестьян, бывало, работать на неё посылал. Только вот однова обедал у него этот Ларивонов, помещик. Барин-то ему с чего-то и посмейся: «Не умел-де ты, брат, с рабом, с хамом своим совладать, Ушана испугался. А у меня, говорит, им и бабы крестьянские робят своих не стращают!» Ушан это и проведай: как ведь взъелся на него. Тут же при мельнике нашем и пригрозил: «Ой, говорит, Евграф Степаныч, не хвались, а сперва Богу помолись!» Как сказал он это слово, Анисья-то, девка, на другой день и сама на себя не похожа стала. Мужчина к ней и на глаза не показывайся! Бьётся это, руки себе ломает, да всё словно кого-то отпихивает: «Отведите его, говорит, от меня, мочи моей нет, он, говорит, меня душить хочет!» А уж кто это подходил к ней, один Бог святой знает. Мельник-то три дня не сказывал, таился: опосля уж как барина на охоте в лесу повстречал, повинился, показал на Ушана. Ух, гнев-то тут какой пошёл! Мельника тут же стремянные и ободрали, даром, что вольный был. А на самом просто лица нету! Повернул это сейчас же со всею охотой прямо к кузне Ушановой. Ушан уж на что маклак здоровенный был, шею-то хоть в обод гни, ну, а Евграф Степанович кулак, видно, и по ём впору пришёлся. Так об наковальню и стукнул, всю макушу раскроил. А тут его охотнички в арапники ещё приняли, да мало того, на своре домой в конюшню притащили, там его кучера вконец доработали! И что ж бы ты, брат извощик, думал? Ведь ни чувствия, ни голоса никакого, клятый, не подал! Встал это себе, отряхнулся, поклонился барину в самые ножки, только и промолвил: «Много, мол, благодарен, батюшка Евграф Степаныч, за твою ласку», — и пошёл, и пошёл, как ни в чём не бывало.

— Ну, нечего сказать, отважный был ваш барин, — с удовольствием промолвил извозчик, видимо, окуражённый таким образчиком барской храбрости. — Да неужто Ушан так ему и подарил?

— Таков-то был человек, чтоб подарить! Нет, это уж на свою голову Евграф Степаныч сделал, мы и тогда промеж собой говорили. А тут стали разные мечтанья представляться, барина по ночам видывать стали: ходит это себе по саду в халате, весь чёрный, трубку курит да всё к кладбищу норовит. А тут ещё и сатана по селу ходить стал.