Дмитрий Дмитриев - Золотой век

Они на время сняли себе помещение в татарской деревушке, на берегу моря.

Благотворный воздух Крыма, его чарующая природа — все это скоро укрепило расшатанное несчастьем здоровье Серебрякова; он стал много спокойнее и долгие часы просиживал на берегу моря, любуясь и восхищаясь его картинами.

А между тем Волков пропадал по целым дням и возвращался домой поздним вечером, даже ночью.

И на вопрос Серебрякова, где он бывает, так ему ответил:

— Все хлопочу о деле, государь мой.

— О каком деле?

— Дела у меня разные бывают — теперь хлопочу, как нам отсюда поскорее удрать.

— Куда же спешить, здесь так хорошо, я желал бы навсегда остаться в Крыму.

— А все же долго быть здесь нам нельзя.

— Да почему?

Серебрякову не хотелось уезжать из Крыма, он так его полюбил.

— Опять вопросы да вопросы! Сказано, нельзя нам здесь быть, и вся недолга, — грубо и с неудовольствием ответил Волков.

— Я удивлен — почему?… Ведь тут уж нам бояться нечего.

— Я я говорю, есть чего!… Ты, сударь мой, не чуешь, что и здесь нас схватить могут и привезти обратно в Россию на расправу. Ведь солдаты, что стерегли меня, давно вернулись в Питер и оповестили начальство о нашем побеге. И ты думаешь, теперь нас не ищут? Чай, целую погоню за нами послали, а сыщики, мои благородные сослуживцы, с ног сбились, нас искавши, — говорил Михайло Волков.

— Но здесь нас едва ли отыщут, — пробовал возражать ему Серебряков.

— Не знаешь ты, сударь мой, искусства сыщиков, есть из них такие, что на дне морском отыщут, из могилы выроют.

— Так, стало быть, отсюда уезжать надо?

— Всенепременно.

— Когда же?

— А чем скорее, тем лучше и безопаснее, я уже сторговался с капитаном корабля, и завтра мы уезжаем.

— Так скоро…

— Говорю тебе, чем скорее, тем лучше и для тебя, и для меня.

А спустя часа два-три после этого разговора Михайло Волков вел с одним татарином, торговцем «живым товаром», такой разговор:

— Сказано, сто золотых и ни копейки меньше, — грубо проговорил старику Волков.

— Дорого, господин, высок цена, — возражал и торговался с ним торговец «живым товаром». Довольно сносно говоривший по-русски, хотя и с татарским акцентом.

— Дешево еще беру с тебя, а ты, свиное ухо, не торгуйся…

— А ты не лайся, пес! — татарин освирепел и быстро выхватил из-за пазухи нож.

Но Волков того быстрее ударом по руке вышиб у татарина нож.

— Ты, татарская образина, ножом меня не испугаешь, у меня вот какой есть гостинец для тебя.

Волков показал татарину заряженный пистолет.

Татарин присмирел и стал оглядываться по сторонам, нет ли кого, к кому бы он мог обратиться за помощью.

Место, где разговаривали Волков и татарин, было совершенно пустынное и безлюдное.

— Не смотри, татарин, тут к тебе никто не придет на помощь… ты весь в моих руках, — насмешливо проговорил Волков, размахивая пистолетом.

— Оставь пистоль, оставь и давай, господин, с тобою торговаться, и возьми с меня за невольника пять десятков золотых…

— Мало, давай восемь десятков и, черт с тобой, наживай деньги.

— Цена велик, бакшиша не будет.

— Тебя как звать-то? — спросил Михайло Волков у татарина.

— У меня не одно имя, а много.

— Сказывай самое главное?

— Ибрагим.

— А ты слушай, Ибрагим… ведь продаю тебе невольника не простого, а знатного рода: он дворянин…

— Какого рода невольник, для меня все равно, был бы он только здоров и силен.

— Мой невольник здоров и силен…

— Ну, хорошо, я добрый, пять золотых накину…

— Давай семьдесят пять.

Велики деньги.

— В Константинополь свезешь, получишь вдвое.

— А нельзя ли выкуп взять за невольника? — спросил татарин.

— С кого же ты будешь брать?

— У невольника есть отец, мать?

— Никого у него нет, и выкупа тебе никто не даст…

— Почему, господин? Я в Россию его свезу.

— Ну что же, вези, только ведь там голову тебе срубят, — уверенным голосом проговорил Михайло Волков.

— За что же?

— А ты поезжай, там тебе и скажут, за что про что головы тебя решат.

— Ни-ни, в Россию не поеду ни за что… Бери, господин, шестьдесят за невольника.

— А ты не торгуйся, Ибрагим.

— Цена высок, цена высок…

— Заладил, как ворона. Давай семьдесят золотых и владей невольником.

— Шестьдесят пять.

— Семьдесят, говорят тебе!

— Шестьдесят пять.

— Ну, черт с тобой.

Торг наконец был заключен, и несчастный Серебряков был продан, как крепостной раб, в тяжелую неволю.

Он, разумеется, ничего не знал.

Михайло Волков вел свое постыдное дело очень тонко и искусно.

Ему во что бы то ни стало нужно было исполнить данное Потемкину слово убрать куда-нибудь подальше его соперника.

У Волкова явилась адская мысль продать в неволю беднягу Серебрякова.

«Этим способом Потемкин навсегда отделается от своего соперника. И убийства не будет совершено, как этого он желает… Выходит, и волки сыты и овцы целы, и я буду с деньгами… за гвардейского офицера я получу хороший куш», — так раздумывал негодяй, предвкушая выручку за «живой товар».

И, вот чтобы исполнить свой бесчеловечный замысел без сопротивления и шума, Михайло Волков во время ужина незаметно подсыпал в чарку с вином Серебрякову дурмана. Этот дурман сослужил уже однажды службу Волкову и надолго усыпил Серебрякова.

То же произошло и теперь. Серебряков крепко заснул и не слыхал, что с ним произошло, как его ночью притащили на берег моря и втащили в корабль, готовый к отплытию в Константинополь.

Когда же очнулся Серебряков, то удивлению его не было предела.

Он увидал себя связанным, лежавшим на палубе большого корабля, наполненном пассажирами разного рода и товаром.

Доза дурмана, всыпанного в вино Серебрякова, была так велика, что он проспал более суток и проснулся со страшной головной болью.

Он посмотрел на свои отекшие от веревок руки; посмотрел на корабль, на котором его везли куда-то; бросил взгляд на волнующееся море и на безоблачное голубое небо.

«Что это значит?… Руки у меня связаны, и я на корабле, меня везут куда-то?… Может, в Константинополь, а может, куда и в другое место?… Но зачем мне связали руки? И где же Волков, что его не видно?»

— Теперь я не сомневаюсь, что попал в ловушку, — проговорил вслух бедняга Серебряков и позвал своего мучителя.

Но ему никто не откликнулся.

Михайло Волков был далеко по дороге в Россию.

Было раннее утро, и на корабле была тишина, пассажиры еще спали.

— Господи, что все это значит, кому я попался и куда меня везут? Как у меня страшно болит голова и руки ломит…

— Ты что говоришь? — спросил недовольным голосом у Серебрякова подошедший к нему татарин Ибрагим; он потягивался и зевал; лицо у татарина было очень суровое и некрасивое, изрытое оспой.