Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг

– Да, это так! – подошел уже к двери Лористон. – Но не могли бы мы прекратить военные действия, пока не придет ответ из Петербурга?

– Еще раз прошу прощения, генерал, но солдаты проклянут своего фельдмаршала, ежели я прекращу сражаться. Но вы не волнуйтесь. Ради Бога, не волнуйтесь! – обнял его за плечи князь. – Завтра же, ну, в крайнем случае – послезавтра, так как на завтра намечен смотр, я отошлю рапорт государю.

Кутузов ласково глядел на Лористона, словно дедушка на внука.

Поклонившись фельдмаршалу, тот вышел из избы с таким видом, словно его принародно высекли.

Михаил Илларионович смотрел на него в мутное оконце и улыбался.

Не успел Лористон добраться с аванпостов до главной квартиры, как весь лагерь уже знал о прибытии французского посла и заинтересованно обсуждал, чем закончится его миссия.

Впрочем, итог заранее просчитывался, но все может быть… С Москвой тоже думали, что иначе выйдет, ан вон что получилось…

Закончив необременительные занятия, рубановский взвод активно прорабатывал данную тему.

– Лошадятина тоще устриц оказалась! – сидя в кругу товарищей, язвил Шалфеев. – Москву им подавай… Насытились ужо! Наелись Москвой до отвалу.

– Да-а-а! С хлебушком у них тесно! – было общее мнение. – Скоро повернем незваных гостей домой. Какой может быть мир с Бонапартой?..

Когда грустный Лористон ехал обратно, солдаты, как и их фельдмаршал, тоже улыбались. По лицу посла ясно читалось, чем закончились переговоры.

– Вона, вона хранцуз едет!.. – слышал он за своей спиной язвительные солдатские голоса.

«Почему название нашей нации они начинают с буквы «х»? – размышлял Лористон. – Может, мы ассоциируемся у них с тем местом, на которое они так любят всех посылать?..» Встречаясь с русскими пленными, он заучил самое популярное народное слово.

Проводив гостя, Кутузов позвал штабного офицера и продиктовал приказ об организации новых отрядов и активизации партизанской войны. «Наполеон рассчитывал победить нас в генеральной баталии, а мы разобьем его малой войной!»

С юга и юго-запада Москву охватила сеть партизанских отрядов. Молодые офицеры завалили главную квартиру рапортами с просьбой выделить им отряд и направить бить французов.

Оболенский и Рубанов тоже написали рапорты на имя Кутузова.

Французские солдаты боялись удаляться от Москвы. Город жил, словно в осаде. Во французской армии начался самый настоящий голод. Чтобы достать немного фуража и хлеба, приходилось посылать чуть не полк. Однако осмелевшие партизаны не боялись вступать в бой и с неприятельским полком.

Тарутинский лагерь жил мирной жизнью.

Через день после Лористона к Нарышкину приехала жена. Так как улица «Кирасирская» являлась крайней, следующие проулки составляли шалаши простонародья и маркитантов, а за ними, но в некотором отдалении, раскинула палатки аристократия из тех, кто не желал жить по крестьянским избам в соседних деревнях – и далеко, и клопов много.

Там-то приехавшие с Софьей слуги и разбили палатку.

Осень стояла сухая, теплая и солнечная. Спать на свежем воздухе было одно удовольствие – романтично и приятно.

Кутузов на время приезда Софи освободил Нарышкина от исполнения адъютантских обязанностей, и день он проводил наедине с женой. Они катались в кабриолете и любовались принарядившимся ярким лесом и ласковой уютной речкой, наслаждались покоем и одиночеством – и целовались… целовались… целовались… медленно, по глотку выпивая чашу, называемую счастьем.

Вечером, когда кавалерийские кони неровной цепочкой тянулись с водопоя, а барабаны стучали «доброй ночи», их ненадолго посещали Оболенский и Рубанов.

– Господа, господа… – жмурилась от переполнявших ее чувств Софи, – как я рада, что вы живы! – целовала она кузена с Максимом. – Я только сейчас поняла, какое это счастье – жить!

Потом друзья шли к себе, оставляя Сержа и Софи одних.

Те из офицеров, к кому приехали гости, шли к ним, а одинокие собирались где-нибудь на природе. Денщики разводили костер, и под чашу с пуншем велись бесконечные разговоры о последней кампании и о подвигах, совершенных при Бородино. Пили за князя Багратиона и за Кутузова, пили за павших друзей и за Москву. Пили за Россию и за Победу.

А однажды кто-то из офицеров привел Жуковского.

– Кто не знает, знакомьтесь, господа! Автор великой баллады «Людмила» Василий Андреевич Жуковский. Прошу любить и жаловать. А теперь, при свете бивачных костров, он пишет свою великую поэму «Певец во стане русских воинов». Поаплодируем, господа!

Аплодировали и пили за поэта. И плакали, когда он читал свои строки: «Отчизне кубок сей, друзья! Страна, где мы впервые вкусили сладость бытия, поля, холмы родные, родного неба милый свет, знакомые потоки, златые игры первых лет и первых лет уроки. Что вашу прелесть заменит? О, родина святая, какое сердце не дрожит, тебя благословляя?»

Вскоре после Бородинской битвы Жуковский перевелся в штабную канцелярию Кутузова, и здесь с двадцатидевятилетним поэтом очень сдружился Нарышкин, став его ярым почитателем и поклонником. У графа после римлян, вероятно, появился новый объект поклонения – русская поэзия.

После отъезда жены он проводил с Василием Жуковским больше времени, нежели с друзьями. Вечерами, после выстрела зоревой пушки, после молитвы «Отче наш» и прекраснейшей для солдата фельдфебельской команды: «Водку пить!», они гуляли по лагерю, наслаждаясь бивачной жизнью и задушевными разговорами; а однажды, затаив дыхание, слушали простую солдатскую песню, сложенную уже здесь, в Тарутино. Молодой сильный голос звонко выводил, а чуть не целый взвод подпевал ему:

«Хоть Москва в руках французов, это, братцы, не беда: наш фельдмаршал князь Кутузов их на смерть впустил сюда! Вспомним, братцы, что поляки встарь бывали также в ней, но не жирны кулебяки – ели кошек и мышей! Свету целому известно, как платили мы долги; и теперь получат честно за Москву платеж враги. Побывать в столице – слава, но умеем мы отмщать: знает крепко то Варшава, и Париж то будет знать!»

При ярком свете костра Жуковский записал немудреные слова.

– Какой все-таки русский народ!.. – произнес он, вытирая слезу, набежавшую то ли от песни, то ли от дыма.

Нарышкин не совсем понял, что он этим хотел сказать. К тому же невдалеке заметил московского градоначальника, тоже записывающего песню.

«Про кошек и мышей обязательно присвоит себе», – улыбнувшись, подумал Серж и, взяв под руку поэта, увел его подальше от Ростопчина.

Также любила гулять по лагерю, только не вечером, а днем, и приехавшая к отцу Мари Ромашова.

«Какая у меня прекрасная дочь! – радовался генерал, любуясь белокурой головкой и глазами Мари. – Как жаль, что погиб граф Волынский».