Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг

– Лукерья передала, что поутру ты велел закладывать возок, – обратилась она к сыну, – а я так и не успела по-душам поговорить с тобой, – грустно и одновременно ласково смотрела она на Максима.

Нянька, видя что мать прощается, оттащила в сторону Агафона, попытавшегося обратиться к барину.

– Ты сильно переменился, сынок, – с каким-то удивлением во взгляде окинула она рослую фигуру этого стройного красивого юноши в военной форме и ахнула в душе, вспомнив, каким недавно он был маленьким, худым и непослушным, но зато, как любил ее…

«Заметила наконец-то перемены!..» – иронично подумал Максим и ничего не ответил.

– …Стал таким гордым и недоступным! – продолжала мать. – Но что бы ты ни думал обо мне, я любила и люблю тебя, как и прежде, и прошу… – спазм на секунду перехватил ей горло, она обернулась, будто хотела кого-то попросить о помощи, но тут же взяла себя в руки и успокоилась, хотя только внешне, – прошу принять сей образок, – она робко глядела на сына, и взгляд ее умолял принять этот дар. В дрожащей руке ее на тонкой золотой цепочке покачивался небольшой круглый образок Спасителя. – Он сохранит и помилует тебя от всех бед, а я стану бесконечно молить его об этом!..

Материнские глаза просили, а строгий лик Спасителя, как показалось Максиму, сурово и осуждающе глядел на него.

Прерывистый от волнения голос матери и ее дрожащие руки и виноватый, какой-то потерянный, но любящий взгляд тронули Максима, он пожалел ее, – не простил, а лишь мимолетно пожалел – и хотел взять образок, но Ольга Николаевна отстранила его руки и сама надела ему на шею, по пути вороватым движением пригладила его волосы и задохнулась от любви и счастья. Слезы брызнули из ее глаз, и она перекрестила расплывающееся лицо сына и, не надеясь, ждала, что он поцелует или хотя бы обнимет на прощание; но Максим, удобно расположив образок на груди, коротко поклонился матери и произнес: «Мерси!». И все! И больше ничего… Ни улыбки. Ни слез. Ни любви.

Ольга Николаевна порывалась еще что-то сказать, но не смогла, а может, просто не успела, потому что на совесть отметивший отъезд барина Агафон сумел-таки вырваться от няньки и пристал с какой-то глупостью к Рубанову.

Затем подошла проститься старая Лукерья.

Петербург встретил путешественника стылой погодой, снежной крупой, звоном колоколов, криком торговок, суетой чиновников и, самое главное, подобострастным приветствием похмельного будочника.

«Кому это он козыряет, пьяный фунфырь? – покрутил головой Максим. – Рядом же никого нет!.. – И в ту же минуту приятная волна окатила его тело и мозг. – Батюшки, да ведь это мне…» – Душа его расплылась в блаженной улыбке, а лицо и глаза строго и хмуро оглядели служивого, который тут же сделал попытку вытянуться и подобрать живот.

– Замерз, поди? – ласково произнес Рубанов, и губы его, не стерпев пытки, расплылись в широкой мальчишеской улыбке, которая загнала родинку из угла рта к самому уху.

– Никак нет, ваше благородие, – бодро отрапортовал будочник, снова отдав честь.

Солидно покряхтев, дабы выглядеть старше, Максим вытащил из кармана полтину и протянул будочнику.

– Погреешься после службы!..

– Рады стараться, ваше высокоблагородие! – счастливо гаркнул тот.

«Прежде к Голицыным – оставить вещи, а затем в полковую канцелярию и к Вайцману – отметиться и доложить о прибытии…» – решил Максим и ткнул кучера в спину.

Слепой, глухой, хромой… и прочая, и прочая… лакей, как показалось Рубанову, тут же увидел коляску с корнетом, услышал его голос и бодро зарысачил доложить господам, предварительно впустив гвардейца в дом. Другой лакей, молодой и крепкий, подхватил вещи.

Через пару минут оглушенный воплями княгини, ослепленный мельканием ее восторженных рук и бесконечными поцелуями, глупо улыбаясь от такой бурной встречи, Максим переминался с ноги на ногу и, пытаясь сказать что-нибудь соответствующее случаю, немного завидовал слепому и глухому старичку-лакею.

Закружив гостя командами: «Повернись-ка сюда, повернись-ка туда…», княгиня оставила его в относительном покое лишь с прибытием князя Петра.

Последующие дни превратились в сплошной сумбурный праздник, в результате чего Рубанов на день опоздал из отпуска и получил первый, но не последний выговор от Вайцмана уже в качестве офицера.

Не дав толком отдохнуть и привести себя в порядок, княгиня потащила его к французу портному – примерять офицерскую форму. Слава Всевышнему! Форма оказалась впору. Тут же поехали на извозчике покупать перчатки. За время, потраченное на выбор нескольких пар, Суворов запросто успел бы взять Измаил. Затем приобрели офицерскую треугольную шляпу с белым султаном – суворовская победа при Рымнике – и, наконец, шинель с бобровым воротником – вся итальянская кампания… И чувствовал Максим себя так, словно без передыху провел все эти сражения.

Поздним вечером дома, падающий с ног корнет получил в подарок от князя пятьсот рублей, дорогую шпагу и набор из двух английских пистолетов. Но радоваться этому уже не было сил. Жить, разумеется, он остался в доме Голицыных. Следующий день – обед в его честь для близких голицынских друзей. Гордая княгиня Катерина, словно это она получила корнетские эполеты, представляла Рубанова своим гостям.

– Когда меня произвели в полковники, ты меньше радовалась, – с еле заметной ревнивой ноткой в голосе попенял своей супруге князь Петр, улыбаясь при этом и разводя руками, как бы приглашая всех посмеяться над своей шуткой.

Одним из первых прибыл старинный друг и бывший начальник Голицына и покойного отца Рубанова Василий Михайлович с супругой. За время, прошедшее с похорон Акима Рубанова, полковник еще более потолстел и обрюзг. Теперь он командовал пехотной бригадой и ждал производства в следующий чин. Козырнув толстяку, Максим представился, и был осчастливлен похлопыванием по плечу и пожеланием дослужиться до полковника – на что стоявшая рядом Голицына возмутилась и, перебив вояку, шутливо воскликнула: «До генерала! Только до генерала…»

Отказать в чем-то такой обворожительной женщине Василий Михайлович не мог и потому безропотно согласился, завистливо вздохнув при взгляде на фигуру корнета.

– Я бы с ним хоть сейчас поменялся годами и эполетами! – произнес он по-французски, развеселив княгиню и особенно супругу, кстати, моложавую и стройную женщину с несколько усталым лицом и полными яркими губами, которые больше бы подошли легкомысленной юной девице, а не этой зрелой особе…

– Полностью с вами согласна, мон шер, – сказала она и плотоядно облизала при этом губы, томно и отнюдь не с материнской нежностью поглядев на гибкую фигуру в ладно сидевшей конногвардейской форме. Данная мысль, видимо, очень занимала ее, потому как весь вечер она не спускала глаз с корнета.