Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг

– У-у, ирод! – подошла к Даниле и замахнулась Лукерья.

Но не ударила. Больно жалкий вид был у пойманного. В глазах метались страх и смятение.

– Развяжите-ка его! – распорядился Максим. – Да из тарантаса-то вытащите. Что это я перед своим крепостным стою, а он сидит…

Кешка мигом исполнил его приказ. Данила, медленно растирая руки, тоже глянул на окна Ольги Николаевны, и затем глаза его уставились в землю. Ничего хорошего от людей он не ждал. Окажись на их месте, тоже бы не простил беглого холопа.

– Ну что, Агафон! – дотронулся до плеча конюха Рубанов. – Всыпешь ему на конюшне?

Поначалу глаза Агафона алчно и мстительно сверкнули, но через минуту померкли, разглядев сжавшегося и поверженного врага, уныло стоявшего перед барином. «Эт когда он в силе был, да в фаворе, а чо щас-то?» – подумал конюх и, плюнув Даниле под ноги, отошел.

– Нет, барин, не хочется… Но ежели велишь, тады да, а так – нет… Ему и так пострадать придется!..

– Ну, как знаешь! – разочаровался Рубанов. – А вы, мужички? – обратился к двум крестьянам.

Те одновременно замахали руками, словно надумали куда-то улететь.

– Нет, барин, уволь от этого! – произнес один из них. – Мы больше привычны, чтоб нас пороли, а сами… Нет, не хотим руки марать!

«Смотри-ка! Уже жалеют страдальца… Еще слезы у их баб не высохли, а у самих спины от его кнута не зажили… и уже жалко стало… Вот народ-то наш русский какой!.. Добрый и жалостный больно народ… – то ли с упреком, то ли с похвалой подумал Рубанов. – Да и что, действительно, теперь с него взять? На каторгу направить!.. Плетьми забить?! Правильно сказал один из сиволапых – неохота руки марать!»

– Давайте я, господин корнет, – вызвался Изот, – мигом разрисую, как матрешку…

Кешка неодобрительно поглядел на деда.

– Отставить! – скомандовал Рубанов. – Насколько я знаю, сейчас в Чернавке рекрутский набор идет, канцелярия работает, и из войсковых частей офицеров командировали… Туда его и везите! Он парня одного хотел в солдаты отправить, вот заместо него и послужит царю. – Повернулся и пошел в дом, потеряв к происходящему всякий интерес. – Какие надо бумаги – пришлю! – буркнул через плечо. – Да служивых накормите…

Полицейские отдали честь и принялись заталкивать пойманного в тарантас. Один из них, усатый, который был постарше чином, просвещал дворню, пытаясь выдать себя за умного…

– Согласно «Генеральному учреждению» от тыща семьсот девяноста шастого году надлежит в рекруты брать с семнадцати до тридцати пяти годов, – поднял он вверх палец и, внимательно разглядев его, обтер о шинель. – Сей документ и определяет возраст, состоятельность здоровья организма и все прочая, по которым надлежит принимать в рекруты… Энтот по всем статьям подходит, – сообщил потрясенным его ученостью дворовым. – Где тут руки у вас можно помыть? – Зажав ноздрю вытертым о шинель пальцем, основательно высморкался в траву.

После поимки Данилы на Рубановку, включая и барский дом, окончательно снизошли успокоение, тишина и умиротворенность… Ольга Николаевна, если позволяла погода, гуляла по саду, иногда зачем-то поглаживая корявые стволы акаций, и о чем-то думала, хмуря лоб и тяжело вздыхая. Ей нравилось стоять на высоком крутом откосе и сверху глядеть на замершую у ног Волгу.

Когда Максим, сидя в лодке, видел ее в это время, ему казалось, что мать взлетела и парит в воздухе подобно большой серой птице. Поправляя растрепанные ветром волосы, Ольга Николаевна, держась за перила лестницы, спускалась вниз и подолгу сидела в беседке, напряженно всматриваясь в мутную воду.

Старая мамка в такие моменты опасливо наблюдала за барыней – как бы что над собой не сделала, но подойти и отвлечь ее не решалась.

– Ступай, поговори с матерью, – внушала она Максиму, – видишь, мается человек, места себе не находит…

Но тот не знал, о чем с ней говорить, да и не испытывал желания. Лишь однажды, когда занудливый холодный дождь не пускал его на улицу, он постучал и вошел в ее комнату. Порозовевшее, посвежевшее и утратившее одутловатость лицо матери засветилось, когда она увидела сына. Ольга Николаевна порывалась что-то сказать ему, обнять и приласкать этого высокого, худого, непокорного, но такого до безумия родного мальчишку, но Максим передернул плечами, отметая всякие нежности, и попросил чего-нибудь почитать. Непрошеные слезы набежали на ее глаза, но она сдержалась, улыбнулась, словно между ними ничего не произошло, и судорожно повела рукой в сторону этажерки с книгами.

Максим до этого как-то не обращал внимания и потому удивился, увидев небольшую, но разнообразную подборку книг и журналов на русском и французском языках: Гомер, Петрарка, Тассо, Парни, Данте, господин Шекспир и другие авторы стояли бок о бок на полках, тускло мерцая золотым тиснением на корешках.

Выбрав Данте и едва ли сказав два слова, он повернулся и ушел в свою комнату, услышав через некоторое время нервные и тоскливые аккорды клавикордов.

Вошедшая к нему нянька грустно вздохнула и, с укором глянув на читавшего за столом Максима, тоже ничего не промолвив, покинула комнату. Рубанов был слишком молод, чтобы понять, что самое трудное в жизни – это Покаяться и Простить!

Самым счастливым в данной ситуации оказался Изот. Наконец-то сбылась заветная мечта его жизни – он сделался старостой… Рубановским крестьянам даже показалось, что лесник стал выше ростом – таким он выглядел напыщенным и важным. Но постепенно, привыкнув к своему положению и хорошенько обмыв его, бывший лесник рьяно принялся за дела. Сначала, испросив письменного разрешения, занялся продажей леса. Деревенские мужички споро валили деревья, обрубали сучья и грузили на долгуши.

Максим строго-настрого приказал на вырубленные участки подсаживать молодые деревца. Он давно понял, что лес является пока основным и главным его богатством.

Под шелест непрерывного октябрьского дождя дни тянулись медленно и вяло, застревая в неделе, как колеса телеги в непролазной грязи дорог. Максим, сидя у уютного огня, читал Данте, прикидывая, в каком из кругов его «Ада» нашлось бы теплое местечко для немецких поручиков и ротмистров второго эскадрона Конногвардейского полка…

Закончив с лесом, в конце октября, Изот торжественно вручил барину пятьсот рублей. Максим даже оторопел, перебирая в руках мятые ассигнации, поэтому и не стал проверять, к радости новоявленного старосты, квитанции и копать в бумагах, выявляя, сколько ассигнаций ушли в карман самого Изота.

От переизбытка чувств, лесником Рубанов назначил старшего изотовского сына, Кешкиного отца: так что, по сути, дед не потерял и эту должность.

«Теперь есть на что в Петербург ехать, – радовался Максим, шелестя купюрами. – В карты на обратном пути играть не стану!»