Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг

Максим с Кешкой под стариковский разговор вытянули еще по стакану…

… – То ему лесу отдай, то он сам кому-то там продаст… Но этот подлец мне не указ! Он крепостной, а я свободный… А приехал еще на твоем коньке, – обернул разгоряченное лицо к Максиму, но не увидел его – до такой степени ушел в недавние воспоминания. – Давай, грит, мне лес! Барыня велела… – А письма от Ольги Николаевны никакого не привез. И вот, каналья, коню удилами губы рвет, гарцует предо мной, быдто енерал, а я возьми его за ногу, вора, и скинь с коня! – подскочил лесник и показал руками, как ловко он это проделал. – Данилка и шлепнись об землю башкой, – засмеялся он. – Но земле-то что, даже не примялась, а энтот черт на меня кинулся… Спасибо, сынки и внучек недалеко были… Мигом сему хряку в шею наклали! Ишь!.. Удумал, холоп! На меня, екатерининского солдата руку поднять. Не тут-то было! – торжественно засипел дед. – А пошто ты, хам, на барском коньке ездишь, говорю… и по морде его по жирной, и по морде! – сладостно зажмурился Изот Михеевич. – Правда, сынки его, ворюгу, за руки держали, – уточнил он. – Значится, поохаживал его по наглой роже и говорю: «Продай жеребчика, все-равно ведь пропьешь!» – «Сто рублей давай!» – отвечает. Так и пришлось за эту сумму купить! – закончил лесник, усаживаясь на стул, и строго глянул на пытавшегося что-то сказать внука.

– Да! Вам сказал, что за четвертак, – а купил за сто! – уставился на Кешку лесничий и вытер вспотевший лоб. – Упреешь все объяснять… – перевел взгляд на Максима.

– Как деньги будут, обязательно отдам! – уверил тот лесника.

– Обижаешь, барин! – сделал вид, что обиделся, Изот Михеевич. – Подарок это! – прихлопнул ладонью хлебную крошку на столе. – Деньги мне не надо. Сам хочу тебе помочь! Вот ежели старостой поставишь… – мечтательно вздохнул старик, – то и квиты станем!.. И деревеньку подыму…

Поднявшись и заложив руки за спину, Максим прошелся по комнате.

– Поставлю старостой! – произнес он и, выставив вперед ладонь, чтоб остановить собравшегося бухнуться в ноги старика, закончил: – Коль предоставишь мне Данилу!..

Через несколько дней Максим привык к Рубановке и дому, будто и не уезжал на полтора года в далекий и холодный Петербург. Он увлеченно носился на коне по полям и лугам, наблюдая за осенними хозяйственными работами, – вздохнувшие после бегства Данилы крестьяне споро убирали хлеб, косили сено и после Куприянова дня начинали копать картошку.

Иногда к нему присоединялся Кешка, и тогда они, словно дети, мчались наперегонки, пришпоривая коней и вопя во всю глотку от переполнявших их буйных сил. За прошедшее время Кешка вытянулся, на голову перерос мелкорослых деда с отцом и почти сравнялся с Рубановым.

Максим ни разу не принял приглашения местных помещиков посетить их усадьбы, отведать шампанского или поохотиться на зайцев.

На Семен-день любители поохотиться притравливали зайцев – это был первый праздник псарных охотников.

Юный корнет сам не понимал, почему его не тянуло к местной знати: может, опасался косых взглядов и насмешек за спиной по поводу матери, а может, просто стыдился своей бедности – нечем было угостить гостей при ответном визите.

Да он и не скучал… Ему даже приятно было побыть одному после казарменной суеты.

Ольга Николаевна не баловала сына вниманием, а при случайной встрече старалась побыстрее уйти в свои покои. Ели они раздельно и почти не разговаривали. Сначала Максим переживал и делал слабые попытки помириться с матерью, но, видя ее нежелание, а порой даже сопротивление, махнул рукой. К своему удивлению и досаде, он не особо скучал по ней и не ощущал в себе, как в детстве, огромной любви и сыновних чувств.

Зато Ольга Николаевна близко сошлась с нянькой. Та опять сделалась ее наперсницей и чуть ли ни подругой. Они подолгу шептались, вместе молились, упав на колени перед иконами, и вместе плакали о чем-то своем, женском, недоступном Рубанову.

Лукерья попросила барыню взять в прислуги заместо проданной Акульки свою племянницу – на что получила согласие и теперь, как и раньше, заправляла в доме всеми делами.

На Рождество Пресвятой Богородицы, 8 сентября, Максим сказал няньке, что посетит ромашовскую церковь и помолится за отца… На самом деле ему хотелось увидеть дом, полюбоваться липовыми аллеями и подышать воздухом его первой любви.

Спускаясь по скользкой после небольшого дождя лестнице вниз к беседке, он внимательно глядел под ноги, чтоб не поскользнуться, а ладонью придерживался за мокрую темную гладь металлических перил.

«Надо же, – хмыкнул он, – буквально два-три года назад за секунду вверх-вниз летал, а теперь осторожным стал… Старость, конечно, не радость! – Подошел он к каменной беседке, опустившей зеленый от мха бок в воду, и погладил влажную колону. – Лучше бы дед дом из камня построил, а беседку – деревянную, – подумал он, – а то через пару лет в нее на жительство перебираться придется, – с тоской посмотрел на другой берег. – Нигде не видел, кроме Рубановки, чтобы оба берега у реки крутыми были, один обязательно пологий.

Все у нас, Рубановых, не как у людей…»

– Сюда! Сюда греби! – замахал Агафону.

То сгибая, то выпрямляя спину, тот бодро заработал веслами на голос и загнал лодку далеко на песок. На этом вся его энергия закончилась. Выпустив весла, он тяжело отдувался и вытирал под носом рукой, удачно используя ее от локтя до кисти.

– Садитесь, барин, – вежливо прохрипел, пытаясь вылезти из лодки.

– Вот те на! – удивился Максим, критически разглядывая Агафона.

– Вторая Пречистая жа! – оправдываясь, развел руки сумевший выбраться из лодки конюх. – Госпожинки… – заплетающимся языком выговорил он, – вот и угостился малость… – скромно потупил голову и рухнул в песок, зацепившись ногой за подлую корягу. – А так, барин, я в норме, – лежа досказал он.

– Хорошо, что вторая, а не восьмая, – перекрестил богохульствующий рот Максим. – Как ты еще коня в лодку не запряг? – сел он за весла.

Агафон ухитрился подняться и уперся руками в смоленый деревянный нос.

– Толкай! Чего замер…

Лодка сдвинулась с песка и плавно вошла в воду. Так же плавно следом за ней нырнул Агафон. Поплевав на ладони, Максим взялся за весла.

– А как же я, барин? – поднялся из воды конюх и своим видом развеселил Рубанова. Огромный зеленый шматок водорослей накрыл его волосы и свешивался на лоб.

– А тебе к водяному надо проситься! – смеялся Максим. Злость на пьяного слугу тут же прошла.

Где-то на середине реки ладони стали гореть, и пот градом катил по лицу. «Чего я спешу-то? – подумал он, скинув с плеч плащ и расстегнув крючки колета. Его белые парадные лосины во многих местах были забрызганы водой. – Следовало серые рейтузы надеть. – Укрыл колени плащом. – Ее-то все равно там нет… – Пошевелил ногами в начищенных ботфортах. Кожаная черная каска с медным налобником покачивалась рядом с ним на лавке. – Все щели законопатил, барин! – подделываясь под голос Агафона, произнес он. – Болтун! Вон воды сколько набралось, будто еще одного мужика везу. – Снова взялся за весла.