Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг

Рубановка встретила своего властелина тишиной, безлюдьем и неприглядностью покосившихся черных избушек.

«Где народ-то, в поле, что ли? – удивился Максим. – Даже собак не видно… Все-таки бедная у меня деревенька! – загрустил он, проезжая мимо домишек по выбитой дороге, поросшей по краям пыльным подорожником. На соломенной крыше одного из домов заметил тощего рыжего кота, осторожно выглядывающего из выкопанной им норки. Так же осторожно смотрел на него древний дед, загородившись от солнца рукой и щуря слезившиеся глаза.

«Ладно, потом разберемся! – проехал деревню Максим. – Раньше люди веселее были, всякие "симуси" попадались, а нынче, кроме кота и задрипанного дедушки, – ни души…» – пожал он плечами и тут же забыл обо всем, увидев кривые ветви акаций и крышу старого дворянского дома. Вот в этот-то момент сердце его радостно забилось, и он счастливо вздохнул, скосив глаза на свои эполеты. «То-то матушка обрадуется!.. – въезжая под арку с единицей и семеркой, подумал он. Заметил валявшуюся решетку от ворот. – Не удосужились за полтора года починить…»

– Т-п-р-у-у! – завопил, словно его режут, ямщик и уставился на крыльцо.

«Ага! Сейчас ему со штофом водки выбежали!..» – Вылез Максим из возка.

– Эх-хе-хе! – с кряхтением спрыгнул с козел кучер и стал разминать ноги, с надеждой поглядывая то на барина, то на крыльцо.

– Максимка! Ваше благородие! – услышал он за спиной и обернулся, увидев худого мужика в рваных портах и рубахе.

– Агафон?! – поразился Максим, с трудом признавая в этом замотанном мужичке здорового ражего кучера.

«Болеет, наверное…» – Кинулся к нему и обнял худую спину, почувствовав выпирающие ребра и острые лопатки.

– Испачкаешься, ваше благородие! – прослезился Агафон, осторожно обнимая барина.

– А что водкой не пахнет? – пошутил Рубанов, краем глаза приметив, как алчно дернулся кадык у привезшего его кучера.

– Какая таперича выпивка! – безнадежно махнул рукой Агафон, отступив на шаг от молодого барина и любуясь им. – Поесть ба в волю!.. – И затрясся, увидев на крыльце мощную мужскую фигуру.

По первости Максим не понял, кто это такой, а узнав, изумленно присвистнул…

– Данила?!

«А этот наоборот, как хряк, разлопался!» – ахнул он, разглядывая, как властное выражение на лице мужика сменилось на испуганное, а затем приняло раболепный вид. Жирная грудь Данилы затряслась, и он молча нырнул обратно в сени.

– Чего это он, а? – уставился на Агафона Максим.

– Чует кошка, чью мясу съела! – философски изрек кучер и стал доставать из возка баулы.

– А ты чего его так испугался?

– А вот подивись, барин! – спустил с плеч рваную рубаху Агафон, и глазам изумленного корнета предстала исполосованная спина. Свежие раны налагались на старые.

– За что это он тебя? – сжал кулаки Максим.

– Власть показывает! Хозяином себя посчитал… – осмелел Агафон, натянув на плечи рубаху. – Лошадей всех продал, кроме одной клячи! – в сердцах воскликнул кучер.

– И моего Гришку?! – глаза Максима белели и наливались яростью.

– Да не только его, крестьян уже начал продавать, а деньги пропивает да в карты проигрывает в Чернавке! А маменька ваша полностью ему потакает, а может, просто боится… – опять схватился за баулы Агафон. – А которых не продал, так тех разорил, – продолжал он, направляясь к крыльцу, – а молодых в солдаты отдает… Я вашей матушке говорю, но она и слушать не желат али ему жалуется… вот спина у меня и драная! – растворив дверь, вошел он в сени.

За ним двинулся и Максим, уговаривая себя сразу не убивать супостата… Приезжий ямщик шел следом и хмурился, жалея Агафона. В доме было темно и пахло чем-то затхлым.

В людской он наткнулся на испуганную пожилую женщину.

– Эта заместо Акулины и Лукерьи, – объяснил Агафон, раскрывая следующую дверь.

Максим оттолкнул его плечом и ступил в комнату – она была пустой. Не глядя по сторонам и опрокинув стоявшее на дороге кресло, он прошел в залу. За столом сидела полная женщина с отечным желтым лицом. Даже в полумраке комнаты он разглядел эту нездоровую желтизну и сетку мелких морщин, которых не было, когда уезжал.

Женщина раскладывала пасьянс. Карты плясали в ее руке.

– Мама! – прошептал Максим, и слезы жалости брызнули из его глаз. – Мама… бросился перед ней на колени и, обняв ее ноги, положил на них голову, на миг почувствовав себя беззащитным и маленьким.

Ольга Николаевна бросила карты на стол и дотронулась вздрагивающими пальцами до белокурых волос сына.

– Максимушка! – бессильно шевельнулись ее губы, и тихие слезы увлажнили бороздки морщин. – Сынок. – Руки нежно гладили и перебирали пряди его волос. – А на него не обижайся, он хороший и любит меня! – шептали ее губы. – Только его никто не понимает, и все его ненавидят… – уже громко говорила она.

Максим удивленно поднял голову.

– И ты ненавидишь его! – уже кричала мать. – Вы все ненавидите…

– Успокойтесь! Успокойтесь, маменька… – гладил ее руки и плечи Максим и заскрипел зубами, заметив небольшой синяк на ее скуле.

Где-то неподалеку раздался звон разбитого стекла и крики.

– Что там? – беспокойно оттолкнула она руки сына. – Ступай погляди. И помни, ежели тронешь его хоть пальцем – ты мне больше не сын… – дохнула перегаром.

Покачав головой, Максим вышел из комнаты.

– Убежал, гад! – размахивая руками, сообщил Агафон. – Не успел я произнести: «Айда к барину, гнида!», как он высадил окно, прокорячился в него аспидом и был таков… Да напоследок меня же ногой в грудь лягнул.

– Тьфу! – сплюнул Максим. – Запрягай оставшуюся клячу… Нет! Во дворе же тройка стоит… На ней и отправляйся в Чернавку к полицмейстеру. Скажешь ему: крепостной в бегах…

– Барин! Лошади туды не дойдут! – услышали голос второго кучера.

– Да-а! Вот еще что… Зайдите в Данилкину комнату, не знаю, где тут она, и угоститесь там чем бог послал… Затем сразу же в Чернавку!

Через полчаса он услышал во дворе веселые голоса мужиков, понукающих лошадей. Не успев проехать под аркой, они уже запели бодрую песню о добром молодце, который, конечно же, служил ямщиком…

– Давай дадим ему вольную! – предложила на следующий день сыну Ольга Николаевна. – И как это я раньше не догадалась? А Данила и не просил…

– Очень бескорыстный человек! – язвительно произнес Максим. – Даже моего Гришку продал, не говоря уж о крестьянах…

Обидчиво поджав губы, Ольга Николаевна ушла в свою комнату.

«Вольную ему! В кандалы его, вора, да в Сибирь… Жалельщица какая!.. – разозлился Максим. – Мне за полтора года копейки не прислала… И даже с офицерским чином не поздравила, все мысли об этом борове. Ну, доберусь до него!..»

– Барин! – робко зашла в комнату пожилая служанка и поклонилась в пояс. – Старики нашенские там вас спрашивают, – неопределенно махнула она рукой.