Сэмюэл Блэк - Дарующие Смерть, Коварство и Любовь

Я глянул на темные стены дворца: в окнах маячили безмолвные лица. Через недельку-другую я тоже буду выглядывать оттуда. Я стану секретарем, буду самостоятельно принимать решения. Если не произойдет чуда, мое избрание во Вторую канцелярию уже обеспечено. Последние четыре года я расчетливо налаживал дружеские отношения с людьми, которые либо имели вес в правительстве — Аламанно Сальвиати, Бартоломео Скала, — либо писали для них ученые бумаги во благо будущего Флорентийской республики. До того я сочинял стишки и втирался в доверие к Медичи; но вскоре после смерти Лоренцо они лишились былого могущества, и мне пришлось начинать все сначала. Такова политика — в случае необходимости надо высмотреть побеждающую лошадку и поменять ставки в середине забега. Теперь настала пора получать выигрыш. Я пришел сюда нынче утром, дабы стать свидетелем заключительного акта моего личного возвышения и падения нашего сурового проповедника фра [10] Fra, усеченное frate (итал.) — брат, употребляется перед именем монахов, начинающихся с согласных. Джироламо Савонаролы.

Всего лишь год тому назад под пение детских хоров этот монах сжигал городские зеркала, парики, лютни и непристойные картины. Он называл эти костры сожжением «суеты». Теперь ветер переменился, и город сжигал самого монаха. Через пару часов мы сможем вновь свободно любоваться собой в зеркалах, напялив роскошные парики, играть на музыкальных инструментах и с вожделением смотреть на обнаженных женщин. Ах, свобода… как же я стосковался по тебе! Четыре года воздержания и добродетели — более чем достаточно даже для праведника.

Еле волоча ноги, осужденные прошли по дощатому помосту: три монаха в нижнем белье, с лодыжками, скованными одной цепью. Палач обрил им головы. Толпа умолкла. Один за другим обреченные монахи поднялись по своим лесенкам, и на их шеях затянули веревочные петли. Раздался чей-то кашель. Вдалеке заплакал ребенок.

— Прекрасный денек для этого младенца, — прошептал Агостино.

Палач столкнул с лесенки первого монаха. Но его веревка оказалась слишком короткой, а палач проявил излишнюю доброту, поэтому шея преступника долго ломалась. Ему потребовалась целая вечность, чтобы умереть; бедняга все повторял, задыхаясь: «Господи Иисусе! Господи Иисусе!» — а его ноги беспомощно молотили по воздуху.

Вот с лесенки спихнули и второго. К счастью, на сей раз палач лучше выполнил свою работу — второй монах умер в течение минуты.

Тишина обострилась, стала напряженной; двадцать тысяч человек затаили дыхание. Мы замерли в ожидании: что скажет нам фра Савонарола. Покается ли он в своих грехах? Или напророчит нам несчастья? Но нет. Как ни странно, он не сказал ничего. На лице его не отразилось никакого волнения. С таким выражением он мог бы сидеть в уборной, размышляя о погоде. За моей спиной раздался чей-то вопль: «Эй, пророк, пора тебе сотворить одно из твоих чудес!» Трудно сказать, пытался ли крикун пошутить.

Палач столкнул Савонаролу с лесенки. Я услышал хруст сломанной шеи. Палач подергал веревку, чтобы ноги монаха исполнили последний танец.

Казалось, чары вдруг рассеялись, толпа взревела и хлынула к эшафоту. Меня спихнули с корзины. Масса обтянутых плотью скелетов то сдавливала, то отпускала меня, в нос ударил едкий запашок множества потных тел; и вновь я осознал жуткую, безумную власть толпы. Ведь та же самая толпа преследователей шесть недель тому назад загнала этого монаха в монастырь Сан-Марко; и стража не арестовала и не защитила того, кто мог бы быть разорван на части беснующейся толпой. Однако если бы назавтра вы спросили этих людей, почему они так разъярились, то в ответ они лишь пожали бы плечами. Хотя, действительно, ведь им пришлось прождать под дождем целый день обещанного суда Божия — испытания огнем: доминиканцы versus [11] Против (лат.). францисканцев, а в итоге никакого зрелища, и народ начал чувствовать усталость, разочарование и закипающую злость. Но тогда горстка arrabbiati [12] Беснующиеся (исп.) — приверженцы аристократического республиканского правления. — заядлых врагов монашества — начала вопить: «Давайте убьем Савонаролу!» И их призыва оказалось достаточно. То же самое могло бы произойти сейчас. Если бы кто-то крикнул: «Давайте покончим с Никколо Макиавелли!», толпа, вероятно, подхватила бы и этот призыв. Слава богу, что никто пока меня не знал. Безвестность, полагаю, имеет свои преимущества. И я вдруг усомнился, так ли хорошо мое стремление стать вторым секретарем.

К этому времени толпа успокоилась, и я опять встал на свою корзину, а под телами повешенных уже развели костры. Люди бросали в разгоревшееся пламя мешочки с порохом, вызывая славные взрывы. Такие мешочки продавались прямо на площади — всего пара сольди за три штуки. Люди уже начали веселиться, петь песни и обмениваться сальными шуточками.

— Хвала Господу! — заявил громогласный звучный бас. — Мы опять сможем предаваться содомским грехам!

А потом вдруг кто-то завопил: «Чудо! Чудо!» — и все вновь затихли. Я глянул на тела повешенных и в клубах поднимающегося дыма увидел, что правая рука Савонаролы поднялась и осеняет нас двуперстием. «Он благословляет нас! Чудо!»

Женщины запричитали. Мужчины начали рыдать. Люди падали на колени и возносили молитвы или разбегались в паническом ужасе. Я искоса глянул на Бьяджо. Его потрясенное лицо побелело. Он повернул голову и тоже посмотрел на меня:

— Не думаешь ли ты, что…

Я промолчал. Но почувствовал, как внутри нарастает напряжение.

Агостино, склонившись к нам, поучительно произнес:

— Чепуха, его рука поднялась лишь благодаря горячему воздуху.

— О-ох…

Мы опять глянули на костры, и внезапно для нас все стало очевидным. Плоть обуглилась, стала черной как смола. Он мертвее, чем деревянный столб. Мальчишки бросали в повешенных камнями, и уже через несколько мгновений горящая рука монаха упала на землю.

Я успокоился и смог свободно вздохнуть. Я наслаждался приятным благотворным жаром. Он не пророк. Он не святой. Он был обычным человеком и теперь мертв.

Агостино предложил пойти отметить мое избрание.

— Но он же еще не победил! — возразил Бьяджо.

— Брось, Бьяджо, теперь он с легкостью победит. Ты же знаешь это не хуже нас. С поддержкой Сальвиати он не может проиграть.

— Верно, — сказал я, — и не волнуйтесь, господа… вступив в должность, я не забуду своих друзей.

— И куда же мы направимся? — спросил Бьяджо. — Пройдемся по «веселым домам» Фраскато?

— Безусловно, — напыщенно произнес я и поднял руку, как Цицерон перед сенатом. — Сегодня патриотический долг любого добропорядочного горожанина напиться, проиграться и развлечься со шлюхами.