Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1

— Кто вам сказал, что я хочу скрыть свой возраст?

— Это очень просто, потому что, если бы монсиньор не думал об этом, он бы не брился еще долгое время. Здесь графиня Марколини. Монсиньор ее знает? Я должен пойти ее причесать в полдень.

Видя, что я не заинтересовался графиней, болтун продолжил:

— Монсеньор в первый раз поселился здесь? Во всех странах нашего Господа нет более прекрасного приюта.

— Я тоже так полагаю и я воздам о нем хвалы Его Святейшеству.

— О! Он это прекрасно знает! Он сам здесь бывал до возведения на престол. Если монсеньор Караффа с вами незнаком, он вам не представится.

Вот почему парикмахеры полезны иностранцам по всей Европе; но не следует их расспрашивать, ибо тогда они смешивают истину с ложью, и вместо того, чтобы рассказывать, сами выспрашивают. Полагая себя обязанным сделать визит монсеньору Караффа, я попросил себя к нему проводить. Он принял меня очень хорошо, и после того, как показал мне свою библиотеку, дал мне в качестве чичероне одного из своих аббатов, который был моего возраста, и которого я нашел исполненным разума. Он мне все показал. Этот аббат, если он еще жив, в настоящее время каноник Св. Иоанна Латеранского. Спустя двадцать восемь лет он оказался мне полезен в Риме.

На следующий день я причастился в памятном месте, где Дева Мария родила нашего Создателя. [59] По-видимому, здесь в тексте оригинала опечатка, или Казанова что-то путает. В Лорето находится дом, где, по преданию, родилась Дева Мария. .

Я посвятил третий день тому, чтобы повидать все сокровища этого замечательного святилища. На следующий день рано утром я ушел, потратив только три паоли [60] мелкая серебряная монета. в парикмахерской.

На полпути к Мачеррато я догнал фра Стеффано, шедшего очень медленно. Обрадовавшись мне, он рассказал, что оставил Анкону через два часа после меня, делал всего по три мили в день, и очень рад провести два месяца в этом путешествии, которое можно было бы проделать пешком за восемь дней. Я хочу, сказал он, прибыть в Рим свежим и здоровым, ничто меня не тревожит, и если вы в настроении так путешествовать, пойдемте со мной. Для святого Франциска не будет обременительно содержать нас обоих.

Этот лентяй был человек лет тридцати, рыжеволосый, комплекции очень мощной, настоящий крестьянин, который стал монахом, чтобы жить, не утомляя своего тела. Я ответил ему, что тороплюсь и не могу быть его компаньоном. Он сказал, что шагал бы в этот день вдвое быстрее, если бы я согласился взять его плащ, который очень тяжел. Я захотел попробовать, и он взял мой редингот. Мы стали как два комических персонажа, вызывавших смех у всех прохожих. Его плащ действительно весил как поклажа мула. В нем было двенадцать карманов, все полные, кроме того, большой задний карман, который он называл batticulo [61] задняя часть доспехов. , в котором одном содержалось вдвое больше того, что могло поместиться во всех остальных: хлеб, вино, мясо, приготовленное, сырое и соленое, куры, яйца, сыры, ветчина, колбасы; этого было достаточно, чтобы кормить нас в течение двух недель. Я рассказал ему, как обо мне заботились в Лоретто, и он ответил, что если бы я у попросил монсиньора Караффа записку во все приюты в Риме, я бы нашел почти везде такой же прием. Во всех этих приютах, по его словам, относятся с предубеждением к святому Франциску, они не принимают нищенствующих монахов, но нам это безразлично, потому что приюты слишком далеко находятся друг от друга. Мы предпочитаем дома преданных ордену, которые можно найти на протяжении часа пути.

— Почему бы вам не останавливаться в ваших монастырях?

— Я не дурак. Во-первых, у меня как у беглого нет свидетельства в письменной форме, которое они всегда спрашивают; меня бы даже могли посадить в тюрьму, как проклятого жулика. Во-вторых, в наших монастырях не так хорошо, как у наших благодетелей.

— Как и почему вы беглец?

На этот вопрос он выдал мне историю своего тюремного заключения и побега, полную абсурда и измышлений. Он был дурак, в котором жил дух Арлекина, и который полагал своих слушателей еще большими дураками. В своей глупости, однако, он был тонок. Его религия была особой. Не желая быть святошей, он был скандалистом; чтобы развлечь компанию, он говорил возмутительные сальности. Он не имел ни малейшей склонности к женщинам или к любому другому виду безнравственности, и утверждал, что мы должны принимать это за добродетель, в то время, как это всего лишь недостаток темперамента. Все из этой области представлялось ему материалом для высмеивания, а когда он был немного навеселе, он задавал сотрапезникам, мужьям, женам, сыновьям и дочерям вопросы столь непристойные, что заставлял их краснеть. Грубиян над этим только смеялся.

Когда мы оказались в сотне шагов от дома жертвователя, он снова забрал свое пальто. Входя, он дал свое благословение всем, и вся семья вышла, чтобы поцеловать ему руку. Хозяйка дома обратилась к нему с просьбой отслужить мессу, он очень любезно попросил отвести его в ризницу церкви, что была в двадцати шагах оттуда.

— Разве вы забыли, сказал я ему на ухо, что мы завтракали?

— Это не ваше дело.

Я не посмел ответить, но, слушая его мессу, очень удивился, что он не знает регламента. Я нахожу это забавным, но самое смешное случается, когда после мессы он приступает к исповеди, и, после принятия исповеди от всего дома, решает отказать в отпущении грехов дочери хозяйки, юного создания двенадцати — тринадцати лет, очаровательной и очень красивой. Этот отказ делается публично, он ее ругает и грозит ей адом. Бедная девушка, опозоренная, вышла из церкви в слезах; поскольку я был глубоко тронут и заинтересовался ею, я сказал громко фра Стефано, что он сошел с ума, и побежал за ней, чтобы утешить ее, но она исчезла, наотрез отказавшись спуститься к столу. Эта выходка так меня разозлила, что мне захотелось его поколотить. Назвав его в присутствии всей семьи самозванцем и бесчестным палачом чести этой девушки, я спросил его, почему он отказал ей в отпущении грехов, и он заткнул мне рот, хладнокровно ответив, что он не может выдать тайну исповеди. Я не стал есть, решив отделаться от этого животного. Я должен был по выходе из этого дома получить один паоло за проклятую мессу, которой отметился этот негодяй. Я должен был сыграть роль его кассира.

Прежде, чем мы вышли на большую дорогу, я сказал ему, что покидаю его из-за риска быть осужденным на галеры вместе с ним. Среди упреков, что я ему сделал, я назвал его невежественным подлецом и, услышав в ответ, что я нищий, не мог удержаться, чтобы не отвесить ему удар, на который он хотел ответить ударом своей палки, но был мгновенно схвачен за руки. Затем, оставив его, я устремил свои шаги к Мачеррато. Через пятнадцать минут возчик, который возвращался пустым в Толентино, предложил подвезти меня за два паоли, и я согласился. Оттуда я мог бы за шесть паоли проехать в Фолиньо, но проклятая необходимость экономии помешала мне; чувствуя себя хорошо, я решил, что в состоянии пройти в Валсимаре пешком, куда и прибыл, будучи не в силах больше идти, после пяти часов марша. Пять часов способны довести до полного изнеможения молодого человека, пусть сильного и здорового, но не привыкшего к ходьбе. Я рухнул в кровать.