Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1

На следующий день, собираясь заплатить хозяину медной монетой, что лежала в кармане, я не могу найти в кармане брюк свой кошелек. У меня должно было быть там семь цехинов. Какое горе! Вспоминаю, что я забыл его на столе хозяина в Толентино, когда разменивал цехин, чтобы ему заплатить. Какое несчастье! Я отбросил с презрением мысль о пешем возвращении, с целью вернуть этот кошелек, который содержал все мое имущество. Мне казалось невозможным, чтобы тот, кто его взял, вернул бы мне, я не мог заставить себя пойти на определенные потери, основываясь на неопределенной надежде.

Я заплатил, и с горем в душе ступил на дорогу в Саравал, но за час до прихода туда, пройдя пешком пять часов и позавтракав в Муссии, я допустил оплошность, прыгнув через канаву, и так сильно подвернул ногу, что не мог ходить. Я сижу на краю канавы, не имея другого ресурса, кроме обычного, который религия предоставляет несчастным, находящимся в бедственном положении. Я прошу у Бога милости сделать так, чтобы мимо прошел кто-нибудь, кто может мне помочь. Полчаса спустя мимо прошел крестьянин за своим жеребенком, и за паоло перевез меня, располагающего состоянием в одиннадцать паоло медной монетой, в Саравал; для экономии я остановился у человека со злой физиономией, который за два паоло авансом пустил меня переночевать. Я спрашиваю хирурга, но он не может появиться раньше, чем назавтра. Я ложусь спать после безобразного ужина в отвратительную кровать, где я надеюсь, однако, поспать; но именно там меня поджидает мой злой гений, чтобы обрушить на меня адовы страдания. Пришли трое мужчин, вооруженных карабинами, строя страшные рожи, говоря друг с другом на жаргоне, которого я не понимаю, с руганью, с проклятиями, не обращая никакого внимания на меня. Выпивая и распевая песни до полуночи, они улеглись спать на охапки соломы, но, к моему удивлению, мой хозяин, пьяный и голый, явился и улегся рядом со мной, заявляя, что он рассмеется, если я скажу, что никогда не терпел подобного. Он говорит, богохульствуя, что весь ад не может помешать ему спать в своей постели. Я должен был уступить ему место, восклицая, — где я? На это восклицание он отвечал, что я нахожусь у самого честного сбира Церковного Государства. Мог ли я подумать, что нахожусь в компании проклятых врагов рода человеческого? Но это еще не все. Грубая свинья, едва улегшись, своими действиями и словами заявил мне свое позорное предложение таким образом, что заставил меня оттолкнуть его ударом в грудь, от которого он свалился с кровати. Он ругается, он поднимается и бросается снова в атаку, не слушая возражений. Я решил переместиться оттуда и устроиться на стуле, и, слава Богу, он этому не противится, потому что, прежде всего, хочет спать. Я провел самые печальные четыре часа. На рассвете этот палач, разбуженный своими товарищами, поднялся. Они выпили и, взяв свои карабины, ушли. В этом жалком состоянии я провел еще час, призывая кого-нибудь в помощь. Наконец, мальчик за байокко [62] мелкая монета. пошел для меня за хирургом. Этот человек, посетив меня и уверив, что за три или четыре дня отдыха я вылечусь, посоветовал мне перебраться в гостиницу. Я последовал его совету и лег там в постель, после чего он полечил меня. Я отдал постирать мои рубашки, и обо мне позаботились. Я пришел к мнению, что надо обойтись без лечения, потому что наступал момент, когда, для того, чтобы уплатить хозяину, я должен буду продать свой редингот. Мне было стыдно. Очевидно, если бы я не обеспокоился из-за девочки, которой фра Стеффано отказал в отпущении грехов, я бы не оказался в нищете. Приходилось признать, что мое рвение было ошибкой. Если бы я мог помучиться с францисканцем, «если бы», «если бы», «если бы», и все эти проклятые «если бы», терзающие душу мыслящего несчастного, который, после долгих размышлений, оказывается еще более несчастным. Правда, однако, он при этом учится жить. Человек, который отгораживается от мыслей, никогда ничему не научится.

На утро четвертого дня, оказавшись в состоянии ходить, как и предсказал хирург, я решился провести продажу редингота, — прискорбная необходимость, поскольку начались дожди. Я был должен пятнадцать паоли хозяину и четыре хирургу. В момент, когда я уже собрался заняться этой болезненной продажей, вдруг — фра Стеффано, который входит, смеясь, как сумасшедший, и спрашивая меня, забыл ли я удар палкой, которым он меня наградил. Я прошу хирурга оставить меня с этим монахом. Я спрашиваю читателя, можно ли наблюдать такое и сохранить ум свободным от суеверий? Удивительно то, что это было делом одной минуты, потому что монах появился в последний момент, и что удивило меня еще больше, это сила Провидения, фортуны, столь необходимой комбинации, которая направляет, повелевает, заставляет меня надеяться только на этого рокового монаха, ставшего моим гением — спасителем, начиная с кризиса моих несчастий в Кьодже. Но каков гений! Я вынужден признать эту силу скорее наказанием, чем милостью. Я должен был утешиться, видя появление этого дурака, мошенника, невежественного негодяя, потому что, я не сомневался ни минуты, он не смутится. Было ли это послание небес или преисподней, я видел, что обязан положиться на него. Это он должен был отвести меня в Рим. Это был перст судьбы.

Первое, что фра Стеффано мне сказал, была поговорка: «Кто идет медленно, идет спокойно». Он потратил пять дней на путь, который я проделал за один; но он чувствовал себя хорошо и не испытывал неприятностей. Он сказал мне, что шел своей дорогой, когда ему сказали, что аббат — секретарь по памятным записям венецианского посла болен и находится в гостинице, после того, как его обокрали в Вальсимаре. Я иду вас повидать, говорит он, и нахожу вас в добром здравии. Забудем все и быстренько отправимся в Рим. Для того, чтобы доставить вам удовольствие, я буду идти шесть миль в день.

— Я не могу. Я потерял свой кошелек и я должен двадцать паоли.

— Я поищу их с помощью святого Франциска.

Он приходит через час с проклятым сбиром, пьяницей и содомитом, который говорит мне, что если бы я поведал ему о своем положении, он бы отнесся ко мне с уважением. Я дам тебе, сказал он, сорок паоли, если ты обязуешься обеспечить мне протекцию твоего посла в Риме, но ты их мне вернешь, если тебе это не удастся. Ты дашь мне расписку.

— Очень хорошо.

Все было сделано в четверть часа, я получил сорок паоли, я заплатил свои долги, и отправился в путь с монахом.

Через час после полудня он сказал мне, что до Колейорито еще далеко, и мы могли бы остановиться на ночь в доме, который он показал мне, в двухстах шагах от дороги. Это была хижина, и я сказал ему, что там нам будет плохо; но мои протесты были бесполезны, я должен был подчиниться его воле. Мы пошли туда и увидели только дряхлого старика, лежащего и кашляющего, двух уродливых женщин тридцати или сорока лет, и троих детей, совсем голых, корову в углу и противную тявкающую собаку. Нищета была очевидна, но ужасный монстр, вместо того, чтобы подать им милостыню и уйти, попросился к ним на ужин от имени святого Франциска.