Владимир КОРОТКЕВИЧ - Колосья под серпом твоим

Один лишь Кондрат глядел на мир мрачно, как демон, сквозь припухшие веки. И чем больше Алесь смотрел на него, тем больше догадывался: этот все знает.

Над водой меж зеленых тучек затопленных деревьев летело причитание:

И хотя все знали, что Марта всегда вставала раньше «соколика», все представляли себе утренние росистые луга, Стафана с уздечкой на плече, гулкий поутру звук далекого бубенчика – и всем становилось горько.

Караван смерти плыл мимо островов жизни.

Кондрат не смотрел ни на небо, ни на безграничный, как небо, разлив. Еще три дня тому назад он спрятал ружье в дупле дерева у мостика через Озеранку, по дороге на Суходол. Фольварк Таркайла был севернее, и дорога из него в Суходол пролегала возле Озерища. И каждое утро Кондрат выходил на курганы и следил.

Позавчера Тодар возвратился домой с торговцем салом Бруноном Деримедовичем в одной таратайке.

Сегодня утром он повез торговца в Суходол, и Кондрат надеялся, что, может, вечером он будет возвращаться один. Даже если возвратятся опять вдвоем, Кондрат это стерпит. Он будет терпеть все сорок дней, а дождется, когда тот будет один.

Может быть, сегодня они успеют похоронить Стафана до наступления вечера и Кондрат успеет вернуться на Озеранку.

Жаль будет, если не убьет за сорок дней. Душа брата не так возрадуется. Но даже если не успеет – нехай. Он привык терпеть. Он мужик, и он дал слово. Он будет ходить месяц, два, год, но он встретит Таркайла одного. Нельзя сказать, что ему будет легко его убить: он еще никогда не убивал. Но он знал – иначе нельзя.

«Терпим, терпим, терпим, а они считают нас за глупых зайцев. Судят нас, расправляются, как хотят, и уверены в том, что им нет кары. Потому и делают, что душа их желает.

На каторгу зашлют, в Сиберию, – и ходят себе спокойно. Знают: даже если вернется, побоится снова туда попасть.

И убьют если мужика, тоже не ждут возмездия. Если б ожидали – ого-го! Трижды подумали б, перед тем как паскудство какое-то сотворить. Ну, так если не карает бог, не карает начальство, пусть покарает сам обиженный. Другие тогда оглядываться будут, прежде чем донести, убить, детей осиротить, имущество пустить дымом».

Подкова шрама на лбу Кондрата аж покраснела, так он думал. Убьет. Зимой или весной, летом или осенью – убьет. В слякоть или в ясный день – убьет. Ночью или утром – убьет. Как бы легко было жить на земле, если б за каждое паскудство негодяй ждал неминуемой кары.

Кондрат сжал кулаки на весле и рывком направил челн с корстой к недалекой уже церкви на острове.

Тихий и страшный вопль бабы летел над водой к островку, откуда плыли навстречу ему редкие удары похоронного колокола.

…Обратно Кондрат и Алесь плыли в челне одни. Далеко оставили весь караван челнов.

– Слушай, Кондрат, возьми меня с собой.

– Куда?

– Ты знаешь…

– Нет, – сказал Когут, – ничего я не знаю.

Они плыли, а вокруг была голубизна и жаркий воздух.

– Смотри, что это? – сказал Алесь.

Кондрат оглянулся, и на миг оба замерли, потрясенные увиденным.

На берегу вдали вставал в воздухе огромный черный столб – от земли до неба. Он казался б неподвижным, если б не крутились в нем с бешеной скоростью клочья сухой травы.

Кто-то всасывал их в небо, и они взмывали все выше и выше. Мощный смерч двигался к берегу, приближался. Черный, как дым, он клубился и переливался тем, что было внутри, словно змея, которая сбрасывает кожу. Жирная, вся волнистая, она, постепенно сужаясь, ползла куда-то – не поймешь, вверх или вниз.

Вихрь смерча спустился на воду и пошел прямо на их челн. Словно завороженные, они не двигались. А смерч наливался, чернел.

Блеснуло в высоте длинное серебряное тело рыбы.

В следующий миг исполин рванулся, промчался возле них и продвинулся немного дальше, как предупреждение. Из черного нутра его дохнуло могильным холодом.

Все быстрее и быстрее уходил от них смерч, перешел реку, почернел, взлетев на берег.

Они никогда не видели такого.

Исполин закружился по полям, уменьшаясь. Исчезал.

…Когда он исчез, они взглянули друг на друга.

– Беда будет, – прошептал Кондрат.

– Брось чепуху молоть!

– Фу-у! – закрыл глаза Кондрат. – Вези меня на берег. Высади.

– Возьми, говорю, с собой.

– Нет!! – резко бросил Кондрат. – Нет и нет. Черт с ними, со смерчами… Надо – и их грудью…

Когда он скрылся, Алесь почему-то вспомнил Майку и испугался, что они с Кондратом едва не погибли. Через день он должен был встретиться с девушкой и окончательно решить, как быть.

Кондрат ожидал уже целую четверть солнечной дуги, сидя в зарослях у мостика. Солнечный свет имел запах скипидара, горячей мяты, едкой вампир травы. От гудения сосен где-то над вершинами ходил ветер – шумело в голове и клонило ко сну.

Он сидел в зарослях за большим, как хата, камнем, недалеко от речушки. Над камнем, на склоне, восьмисотлетний дуб тянул к солнцу свои едва оперившиеся ветки. По его глубоко, на две ладони, изрытой морщинами коре ползали красные козявки с черными рожицами на спинах. Они были похожи, эти рожицы-черточки, на маски, которые надевают на крещение. Кора дуба, видимо, казалась козявкам почти бездонными оврагами и высокими грядами пригорков.

Прямо перед Кондратом звенела Озеранка, несла волны в Днепр. А через нее был перекинут ветхий мостик. Кондрат трижды уже ссовывал с него две плахи. Мужики, подъехав к мостику, ругались, клали их на место и переезжали. А он снова выходил, снова сдвигал плахи и снова садился за камень, сжимая теплый от рук приклад винтовки.

Пуща качалась и шумела над головой. И Когут под ее шум думал обо всем, но только не о том, что хотел сделать. Все, что касалось этого, он обдумал давно.