Владимир КОРОТКЕВИЧ - Колосья под серпом твоим

День был серый и совсем не летний. Звонили колокола потому, что умер великий пан, но люди не ехали.

– Это правда, что вашего пана «дважды отпетым» зовут?

Борка прятал глаза.

– Говори, не бойся.

– Отпевали его трижды, – ответил мужик. – Вся округа.

– Ну, и как он?

Борка ехал на своем конике сбоку и немного позади, хотя должен был вести. Он молчал.

– Так как же? – повторил вопрос губернатор.

– Ничего, – беззвучно ответил мужик.

Исленьев ехал и думал: «Ничего». Все «ничего». Бог ты мой, как можно затюкать народ. А мы помогали этому своей слепотой, беспомощностью сделать что-то, потому что это – система. Попытались было тридцать пять лет назад – легли под картечью. И с того времени только и думаем, как бы не задело нас по нашей драгоценной шкуре. Только и ходим на задних лапках».

Исленьев внутренне застонал.

Он искренне заинтересовался делами края. У него были знакомые в цензуре, и они присылали ему «для ознакомления и принятия к сведению» материалы столичных журналов, которые касались этой земли, даже если они и не проходили через цензуру.

Одна статья лежала в «Современнике» и в цензуре, наверно, год. Не проходила. Видимо, и не пройдет. Исленьев вспоминал. У него была хорошая память, совсем как у того человека, что когда-то рассеял их картечью. В чем в чем, а в памяти Николаю отказать было нельзя. Каждого, кто разговаривал с ним, помнил всю жизнь: имя, отчество, где служил, когда перешел из полка в полк, как зовут жену и детей, когда беседовали об этом. Удивлял этим последнего отставного штабс-капитана, вселяя в него чувство, похоже на суеверный страх: «Через двадцать пять лет вспомнил!».

Он, Исленьев, тоже помнил многое. Помнил, например, как тот в следственной комиссии топал на него ногами:

– Почему вы не говорите о своем знакомстве с Якушкиным и Пестелем? Моя доброжелательность к людям имеет границы! Пока что я не хочу, чтоб графиня Евдокия носила траур и называлась вдовой.

Он еще помнил ее имя, распоясавшийся хам.

Да, Исленьев тоже помнил многое. Вот и теперь он вытаскивал слова той статьи из недр памяти. Так, кажется: «Целый край взяли да вот так и забили – держи карман! Итальянцев тоже… забили, лишили любви к свободе и родине!.. Поглядим, что еще скажут сами белорусы!»

Исленьев не мог не согласиться с автором статьи. Потому что все время, сколько он жил здесь, он ни на миг не чувствовал покоя. Все время что-то словно клокотало и ворочалось под землей. Достоинства людей ничто не могло сломить, и лгали те кто говорил о «затравленных париях», о людях с «узким черепом, что отвыкли от языка», о людях «звериного вида», которые «возвращаются обратно от человека к животному». Это была ложь! Демагогия или политика чистейшей воды. Варшавским магнатам надо было скомпрометировать чиновничество и власти (и не без оснований), шовинистам – поляков, чиновникам и жандармам – местных панов, чтоб сожрать их. И все кричали о «народе, доведенном теми, другими, до животного состояния».

А животных, которые обезумели от ужаса, нищеты и непосильного труда, почти не было, и нельзя было так просто раздавить этих людей.

Был простой, кроткий и беспредельно мужественный народ. Добрый, верный друзьям и страшный для врагов, вольнолюбивый, чистый и гордый.

Исленьев вспоминал. Пивощинская войнишка и многие десятки других бунтов… Обычаи… Песни… Облики людей загорской округи и лицо самого Загорского, его отца и деда… Раубичи… Клейны… Нападения Корчака… Черный Война и его единоличный, длящийся десятилетия бунт… Последнее убийство…

Был истерзанный, закованный, но великий народ. И Исленьев не мог не видеть его страданий и его величия.

– И все же? – спросил Исленьев.

Хлоп молчал. И вдруг вице-губернатор услышал стон, словно у того разрывалось что-то в груди.

– Пане… пане милостивый, – сказал мужик, – заберите вы его от нас. Заберите, не дайте грех на душу взять.

– Ты что?

Борка вдруг поднял на губернатора светлые глаза.

– Ради него заберите. Кончается уже терпение наше. Хотите – казните смертью, хотите – помилуйте меня, но как бы он водкой не захлебнулся или горячим песком не перегрелся.

– О чем ты? – сурово спросил Исленьев.

– Поговаривают уже… Вольют спиртусу в глотку, а нос да рот затиснут… торбой с горячим песком пузырь мочевой раздавят – и каюк!.. И следов не найдут… Не дозвольте грех взять!

С Исленьевым ехал в этот раз его новый личный секретарь Попов.

– А я вот за тебя возьмусь, – сказал Попов, очень важный от сознания своего нового положения. – Где ты такое слышал?

– Оставь, – брезгливо сказал Исленьев.

– Режьте меня на куски – не боюсь, – захлебывался мужик. – Нет ада, кроме того, что от рождения до смерти.

…Дворец словно вымер. Никого не было на вересковой пустоши вокруг. Никого не было у коновязей и служб. Никто не стоял на крыльце.

Огромный мертвый дом со слепыми окнами. Тишина. Мокрый вереск вокруг. Тучи над крышей.

Откуда-то издали, может, из Горипятичской или Браниборской молельни, долетали редкие, разорванные еще и большим расстоянием удары похоронных колоколов.

Исленьев и Попов поднимались по ступеням.

Никого. На террасе с застоявшимися лужами от дождя тоже никого. Никто не вышел навстречу.

Толкнули дверь, пошли комнатами. Запыленные зеркала и окна. В зале, где когда-то стоял гроб, – ни души.

– Эй! – крикнул Попов. – Есть кто-нибудь?

В недоумении, куда могли разбежаться слуги, два человека шли по запущенным комнатам.

В одной комнате стоял накрытый стол персон на двадцать, и возле него тоже никого.

Скрипнула дверь, и люди поспешили туда, но это был сквозняк. Он распахнул дверь, и она толкнула бутылку, что лежала на полу. Бутылка зарокотала по выщербленному паркету, словно кто-то невидимый катил ее.

Стало жутко.

Они нашли того, кого искали, только в следующей комнате. Здесь все стояло на своих местах, было даже кое-как прибрано.

Кроер лежал на полу, закинув лицо, с протянутой к сонетке рукой.

Возможно, и звонил. Но никто не пришел.

То ли боялись зайти? То ли просто разбежались? Кто мог сказать, что тут было и что он чувствовал в последние минуты?

– Nemesis divina, [162]– сказал Попов.

Он был молод и любил употреблять латинские слова.

Исленьев покосился на него и ничего не сказал.

Три человека стояли во влажной после дождя березовой роще.

– Вот что, – сказал Франс Раубич. – Я уже сказал, что мой отец начинает дрожать от ярости, если кто-нибудь вспомнит ваше имя, князь. Я не хочу, чтоб он умер, даже если этой бесстыжей все равно.

Алесь покосился на Михалину. Встретились, и вот на них случайно набрел Франс.

– Жена, которая желает увидеть мужа, бесстыжая? – мягко спросил Алесь. – Не надо так, Раубич.