Клаус Манн - Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

Кроме ошеломленного директора Всеволожского эту бунтарскую выходку Петра Ильича пришлось наблюдать Владимиру и нескольким его близким друзьям. Сцена была ужасающая. Светский и музыкальный мир Петербурга и Москвы еще долго обсуждал эту выходку, относя ее к несомненно самым пикантным эпизодам сезона.

Теперь молодой граф Лютке имитировал директора Всеволожского, как тот в панике побежал к графу Воронцову, а граф Воронцов в свою очередь побежал искать совета у графа Оболенского. В итоге граф Воронцов явился к директору Всеволожскому с обнадеживающей новостью: граф Оболенский на последнем балу при дворе завел речь о композиторе Чайковском, причем в самой наивысшей инстанции, и композитор Чайковский может быть совершенно уверен, что его величество преисполнен величайшего интереса ко всем его произведениям. Большие надежды возлагаются на его балет «Щелкунчик», а также на его одноактную оперу «Иоланта». Было высказано мнение, что эти произведения будут гвоздем программы следующего сезона. Затем граф Воронцов в свойственной ему утонченной манере поручил директору Всеволожскому: «Dites-luis qu’on l’apprécie énormenent. Tous les dimanches on demande à l’orchestre des airs de son ballet et on a souvent parlé de la „Pique-dame“ en en faisant un grande éloge» [18] «Уверьте его, что его чрезвычайно высоко ценят. Каждое воскресенье просят оркестр играть отрывки из его балета и часто похвально отзываются о „Пиковой даме“». . Директор Всеволожский оправдывался и по-отцовски озабоченно говорил о «странном и тяжелом характере» Петра Ильича. «Зачем вы мучаете себя всякими бредовыми идеями, голубчик?» — спрашивал добродушный покровитель.

Молодой граф Лютке очень смешно и очень достоверно имитировал утонченную речь этих знатных господ, и Петр Ильич вместе со всеми присутствующими веселился от души. Однако при упоминании «Щелкунчика» и одноактной оперы Петр Ильич помрачнел.

— Как-то мне не по душе этот заказ дирекции, — сказал он. — Я, исписавшийся старик, являюсь единственным русским композитором, чьи произведения входят в программу оперных театров Москвы и Санкт-Петербурга, где, как правило, исполняют одних иностранцев. Каково же должно быть моим коллегам, которых совсем не исполняют, в то время как я прихожу в бешенство от того, что мою оперу после тринадцати представлений исключают из репертуара! Мне частенько кажется, что они должны меня ненавидеть. Я для них для всех как бельмо на глазу, я им всем мешаю.

Молодые люди бросились категорически ему возражать, особенно Владимир. Нет ничего странного в том, что произведения самого значительного и популярного композитора России включают в репертуар крупных оперных театров. Никого это не удивляет, а кроме того, в музыкальных кругах его любят и ценят за безотказность и безоговорочную готовность помочь коллегам.

Петр Ильич по-прежнему был задумчив и мрачен.

— Это очень мило с вашей стороны, что вы говорите такие приятные вещи, — сказал он, печально склонив голову. — Но мне совершенно точно известно, что многие меня презирают и ненавидят. Они считают, что я стараюсь угодить широкой публике и этим вытесняю более серьезных, глубоких композиторов. — После продолжительного молчания он совсем не к месту добавил: — А теперь я вот еду в Америку. Зачем, собственно?

Разминая пальцами сигарету, он думал: «Действительно, зачем? Ради славы? Или на самом деле из-за денег? Или чтобы оставить Боба наедине с его драгоценной барышней из хорошей семьи? Но я ведь не имел ни малейшего понятия о ее существовании. Он так покраснел, когда этот бестактный курсант ее упомянул. Может быть, он уже тайно помолвлен. Как мало я о нем знаю, а ведь живет со мной. Я привык считать его своей собственностью, а он так далек от меня. Моя бесконечно далекая собственность… Каким худым он выглядит в своем фраке. В последнее время я то и дело слышу, как он кашляет. Ему нужно получше следить за здоровьем…»

Тоска, которая с неожиданной силой вдруг стала исходить от Петра Ильича, смутила молодежь. Беседа не вязалась. Мечтатель в дешевом фраке сел за рояль и начал играть. От незатейливой, нежной мелодии волнами разбегались вариации. Юноша играл умело и красиво.

— Это Рубинштейн? — безучастным, даже резким тоном спросил один из братьев Лютке.

— Да нет же! — возразил Владимир. — Это Шопен.

Петр Ильич стоял у двери, ведущей в его спальню. Он осторожно ее приоткрыл.

— Ты уходишь? — спросил сидящий возле двери Владимир. Вид у юноши действительно был довольно усталый и болезненный. Он кончиками пальцев ласкал безвольно опущенную руку Петра Ильича и вдруг зашелся кашлем. «Городская жизнь не для него, — подумал Чайковский. — Эта зима была для него слишком напряженной. Он слишком много на себя берет, переоценивает свои силы. Наверное, я был не прав, что предложил ему здесь жить». А вслух он сказал:

— Не обращайте на меня внимания. Я устал. Да и Шопена я не выношу. Меня от него воротит. Ты развлекайся с друзьями, радость моя. В ведерке еще осталось шампанское.

До Америки далеко. Дальний путь начинается с успевшей изрядно надоесть трассы: Санкт-Петербург — Берлин.

Знакомый стук колес, рассказывающих одну и ту же, уже много раз услышанную, но так и не понятую историю, которая навсегда останется загадкой, монотонной тайной. На мелькающий за окном скучный пейзаж опускаются сумерки. В купе заходит проводник стелить постель. Пора спать, но страшно болит голова.

«Зачем я сел в этот поезд? Куда он меня увозит? Прочь от моего Владимира. И почему я называю его моим? У него же есть барышня из хорошей семьи. Моя бесконечно далекая собственность. Ах, между нами все было иначе, когда он еще был мальчиком в Каменке, и гостил во Фроловском, и по-детски наивно добивался моего расположения, и ревностно следил за всеми происходящими в моей жизни событиями. Я сам привез его в столицу. Теперь я ему почти совсем не нужен. Теперь его интересуют барышни.

Я целый день буду в Берлине. В каждом гостиничном номере есть почтовая бумага. Я возьму чистый лист бумаги и испишу его весь, строчка за строчкой, чтобы мой Боб прочел и понял, как ужасно я по нему скучаю. На почтовой бумаге берлинской гостиницы я напишу: Боб, я тебя обожаю! Помнишь, я когда-то говорил тебе, что не столь счастлив, когда ты со мной, сколь несчастен, когда тебя со мной нет? Вдали от тебя, перёд лицом долгих дней, долгих недель, долгих месяцев разлуки с тобой, да, перед лицом этой бесконечной пустоты я по-настоящему ощущаю безграничность моей любви к тебе… Так я ему и напишу, он должен это узнать и понять. Владимир, моя далекая собственность, стал много кашлять. Во фраке он выглядел совсем худым. Нужно следить за его здоровьем. Он должен стать кем-то выдающимся, поэтом или композитором. А может быть, ему долго не жить. Его сестра Вера тоже умерла рано. Самых прелестных детей своих Господь обычно спешит прибрать к себе в первую очередь. Нет, так думать не хочется. Боб должен жить долго, Боб — мой наследник… Вот со „Щелкунчиком“ дело не идет, я исписался, я истощен. Боб любит всех петербургских Настенек, он даже краснеет при их упоминании…»