Клаус Манн - Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

— Ничего особенного, — отвечал застенчивый Модест.

— Тебе деньги нужны? — поинтересовался Петр Ильич.

— Нет-нет, — отвечал Модест.

— У тебя работа не идет?

— Да нет, — возражал Модест, — жаловаться не на что. Между прочим, я на днях уезжаю в Россию.

— Неужели наконец почувствовал тоску по дому? — спросил Петр Ильич не без ехидства.

— Да, — подтвердил Модест, — я тоскую по дому.

На этом и расстались. Застенчивый Модест уехал из Руана, так и не раскрыв тайны, тень которой так отчетливо вырисовывалась на его добродушном, честном и, между прочим, совсем не глупом лице. Через пару дней за ним в Париж последовал близкий к отчаянию Петр Ильич.

В отеле «Ришепанс» ему сообщили, что мсье Модест изволили еще позавчера отбыть в Россию. «Какая неожиданная спешка!» — подумал Петр Ильич. Теперь он скучал по Модесту и сожалел, что в последнее время был так резок и вспыльчив. В отсутствие брата он чувствовал себя в Париже еще более одиноким. В мрачном расположении духа он бродил по парижским бульварам.

Недалеко от оперного театра находился читальный зал, где были и русские газеты. Чайковский время от времени заглядывал туда на часок. «Какой скучный день, — подумал он. — Чем же мне заняться? Почитаю-ка я газеты. Может быть, узнаю какие-нибудь забавные сплетни из Петербурга, которые меня развеселят».

Читальный зал был переполнен. Единственная имеющаяся в наличии русская газета находилась в руках толстой, страдающей одышкой дамы преклонного возраста. Петру Ильичу пришлось набраться терпения. Он листал парижские юмористические журналы и возмущался глупыми и примитивными картинками, которые издатели предоставляют вниманию читателя, — обнаженные женские груди и ноги во всевозможных ракурсах. Наконец астматическая дама, пыхтя, поднялась со своего места. Петр Ильич ловким движением перехватил московскую газету, на которую уже нацелился небритый студент. Газета была многодневной давности. «Я ничего нового не узнаю и ничего забавного», — раздраженно подумал Петр Ильич.

Тут в глаза ему бросился крупный некролог в черной рамке. В Каменке под Киевом скончалась госпожа Александра Ильинична Давыдова.

Саша умерла. Умерла Володина мать. Умерла сестра, которая разделяла с ним тысячи общих воспоминаний. Она забрала с собой воспоминания. Она теперь была с матушкой, как и положено послушным детям. Так Саше и Пьеру внушала их добрая Фанни.

Петр Ильич сидел в переполненном парижском читальном зале. Рядом с ним группа французов оживленно обсуждала очередной политический скандал. Через приоткрытую дверь в помещение проникал шум Оперной площади. Невидящий взгляд Петра Ильича застыл на московской газете, которой уже так давно дожидался небритый студент.

«Так вот какую печальную тайну должен был сообщить мне Модест. Он для этого и приехал в Руан. Но он так и не решился мне ее поведать. Он правильно сделал. Если бы я узнал, я бы отменил американские гастроли. Может быть, мне действительно их отменить? Мне бы следовало ехать в Каменку утешать Боба. Я ни разу не видел Боба в слезах. Если бы я сейчас поехал в Каменку, я бы увидел его лицо, мокрое от слез. Странно, что я не плачу».

Петр Ильич медленно встал. Качая головой, он прошел через читальный зал к выходу. Он шевелил губами, как безумный старик, разговаривающий сам с собой.

— Странно, странно, — бормотал он.

Люди смотрели ему вслед и улыбались. Небритый студент набросился на московскую газету.

Соблазн послать телеграмму и отказаться от американских гастролей был велик, но Петр Ильич не имел права ему поддаваться. Ему нужны были эти доллары, он уже твердо на них рассчитывал. Как же он сможет в дальнейшем помогать Модесту и Владимиру, если будет отказываться от таких крупных вознаграждений? Однако он вынужден был признать, что не только из этих практических соображений решил продолжать свой намеченный путь: ехать в Ле-Авр, чтобы 8 апреля на борту французского парохода «Бретань» отправиться в Нью-Йорк. Его одновременно и манила и пугала перспектива поездки в Новый Свет, радикальной смены обстановки. Он поймал себя на мысли о том, что, возможно, ему будет легче дышать по ту сторону океана; что он станет совсем другим человеком, оказавшись в стране, которую называют страной безграничных возможностей. Он ожидал от поездки в Америку прилива новых сил. «Это должна быть чудесная страна, полная молодых сил и энергии. Может быть, она и мне придаст новых сил. Интересно, какой прием меня там ожидает? Поймут ли они сразу, что пригласили меня по ошибке? Несомненно, они уже успели выяснить, кто я на самом деле: что я совсем не великий композитор и даже не исконный русский, а скорее существо второго класса с сомнительной репутацией. Наверняка они об этом уже знают. Но, возможно, они будут великодушны и не сразу дадут мне это понять…»

«Бретань» была большим и красивым пароходом, по комфорту напоминающим первоклассный отель, но Петру Ильичу было одинаково невыносимо находиться в каюте, в курительном салоне, в обеденном зале или на палубе. Он с ужасом наблюдал за тем, как отдаляется берег, превращается в тонкую серую полоску, бледнеет и в конце концов полностью исчезает. Скучная бесконечность водной поверхности и монотонность округлого горизонта не заключали в себе ни малейшей доли той прелести, которая наполняет радостью сердце, когда с берега созерцаешь морскую ширь.

В первые дни море было спокойным, но потом волны усилились и стали раскачивать судно. Морской болезнью Петр Ильич, к своему собственному изумлению, не страдал, вместо этого им овладел страх. Пароход «Бретань», каким бы элегантным и комфортабельным он ни был, был всего лишь ореховой скорлупкой во власти угрожающе колышущейся бесконечности. А если волнам придет в голову подняться еще выше, побушевать еще сильнее? Они затянут это комфортабельное судно-отель в бездну и раздавят его. Все это вполне может свершиться по воле и прихоти Всевышнего, чьи намерения и планы нам не дано ни предугадать, ни понять.

Судно «Бретань» могло пойти ко дну. Петр Ильич вполне допускал такую возможность: ему казалось, что волны вот-вот затопят курительный салон, обеденный зал и крытую ковром лестницу. Ну ладно, утонем, а что дальше? Разве не было в жизни моментов, когда он жаждал смерти и с нетерпением ждал прихода этой темной соблазнительницы? Он ждал ее как самого сладостного утешения. А сейчас, когда она, наверное, была совсем рядом, его охватил страх. Непоследовательность человеческой натуры смехотворна и позорна.

Петр Ильич категорически не смог находиться в раскачивающемся обеденном зале: ему казалось нелепым и абсурдным поглощать обед из восьми блюд, когда там, за бортом, в колышущейся, пронизанной воем шторма тьме волны в свою очередь норовят проглотить повара с поваренком, стюардов, всю посуду и всех, кто ею пользуется. Кроме того, соседи по столу казались ему сегодня особенно несносными. В их числе были канадский епископ, возвращающийся из Ватикана, где он получал благословение папы римского, его секретарь, а также немецко-американская супружеская пара из Чикаго с двумя дочерьми-подростками. Темой беседы был несчастный, накануне прыгнувший в море с палубы второго класса и утонувший. Это происшествие послужило причиной невероятного волнения на борту: выли сирены, судно остановилось, спустили на воду спасательную шлюпку, но самоубийца так и не был найден. В его каюте обнаружили лист бумаги, исписанный крайне неразборчивым почерком. Удалось расшифровать только отдельные обрывки немецких фраз: «Я не виновен… Он плачет…» Это нисколько не прояснило сути случившегося. Видимо, несчастный был душевнобольным.