Клаус Манн - Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

В Париже Модест Чайковский встречал брата на Северном вокзале. Петр Ильич с некоторой небрежностью обнял и поцеловал его. Бедняга Модест, с искренней радостью ожидавший встречи со старшим братом, сразу же понял, что тот находится не в лучшей форме и не в самом добром расположении духа. Лицо Петра Ильича побагровело, на лбу выступала набухшая вена, и это внушало Модесту страх.

— Ты хорошо доехал? — осторожно поинтересовался младший брат.

— Спасибо, — ответил Петр Ильич. — А у тебя вид уже совсем парижский.

Модест отпустил эспаньолку и тонкие длинные усы. Пальто нараспашку, тросточка, высокий стоячий воротник и лихо сдвинутая на затылок шляпа. Этот западный наряд в бульварном стиле совсем не вязался с его добродушным, нежным лицом, типичным для породы Чайковских: чувственный рот, глаза с поволокой, высокий лоб. Это лицо могло с тем же успехом принадлежать сыну Петра Ильича.

— Акклиматизируемся по мере возможности, — ответил Модест с характерным для него ленивым кокетством.

— Я не понимаю, как можно добровольно так долго находиться за границей, — раздраженно заметил Петр Ильич. — Меня уже через неделю начинает мучить тоска по дому, если мне приходится уезжать из России.

— Но ведь в Париже так хорошо, — растерянно возразил Модест. — И потом, ты ведь сам большую часть времени провел за границей.

— Это совсем другое дело, — сварливо возразил Петр Ильич. — Это нельзя назвать добровольным: я или болел, или ездил по работе.

Оба брата знали, что это не так, но Модест решил, что возражать не стоит.

— У вас, литераторов, похоже, чувство патриотизма полностью атрофировалось, — нервно и строго заметил Петр Ильич.

Модест в ответ покачал головой:

— Боже, какой ты сегодня странный!

Они наняли извозчика. По дороге в гостиницу «Ришепанс» Петр Ильич был молчалив и раздражен.

— Над чем ты сейчас работаешь? — угрожающим тоном спросил Чайковский младшего брата после долгого молчания.

— Ты же знаешь, — ответил Модест, — над моей пьесой… Она скоро будет готова… Я тут нескольким друзьям из нее зачитывал. Они говорят, что на этот раз получается действительно очень неплохо.

— Нам обязательно нужно обсудить новое либретто, — Петр Ильич уставился перед собой остекленевшими глазами. Похоже, он в дороге опять выпил лишнего. — Между прочим, у меня здесь на тебя будет мало времени. Очень много дел.

Он заметил, как бедный Модест весь сжался, и тут же сердце Петра Ильича дрогнуло — от жалости. «Зачем же я его обижаю? — вдруг ужаснулся он. — Он же не виноват, что я страдаю, что эти минуты для меня мучительны…» Петр Ильич любил своего брата Модеста и по-отцовски заботился о нем. Он с гордостью и нежностью следил за его успехами, за его литературной карьерой, он считал его одним из своих самых близких, верных и надежных друзей. И когда он его мучил, как сейчас, то в первую очередь причинял этим боль самому себе.

Сумбурные дни, проведенные им в Париже, были тяжелыми и для Модеста, и для Петра Ильича, который постоянно куда-то спешил. Он снова наносил визиты герцогиням и музыкальным критикам, поскольку на 24 марта был назначен большой концерт. Он ездил на переговоры с дирижером Колонном и с издателем Марквартом, на приемы, репетиции, пресс-конференции. Петр Ильич в черном сюртуке с белой орхидеей в петлице, всегда возбужденный, с нескрываемым оттенком раздражения в голосе, проводил время либо в экипаже, везущем его с Елисейских Полей на бульвары или с Монмартра в Сен-Жермен, либо в приемных, салонах, концертных залах, фойе, дорогих ресторанах и театральных ложах. Бедному Модесту, с таким радостным нетерпением ожидавшему приезда брата, приходилось довольствоваться редкими часами, которые удавалось провести с ним в интимной обстановке. В гостинице «Ришепанс» они встречались с пианисткой Софией Ментер, которая гастролировала в Париже, с честолюбивым Сапельниковым и со скрипачом Юлием Конюсом, который раньше работал в Московской консерватории, а теперь играл в оркестре Колонна. Это были самые лучшие, самые спокойные моменты тех безумных дней. Сапельников, который, казалось, не мог прожить без музыки и получаса, импровизировал пародии на рояле. Мадам София щебетала и смеялась так, что ее было слышно во всех без исключения уголках вестибюля гостиницы. Ее носовые платочки, флакончики с нюхательной солью, пуховки для пудры и многочисленные сумочки были разбросаны по стульям и коврам, она постоянно что-то теряла или забывала, а потом, заламывая красивые руки, сокрушалась по поводу собственной рассеянности. Она неутомимо развлекала себя и общество тем, что подражала диалекту тирольских крестьян — у нее в Тироле была дача — и рассказывала бесчисленные анекдоты про их непосредственность и чудаковатость, смысл которых она, к своему собственному ужасу, в большинстве случаев умудрялась забыть. В качестве компенсации она под дружный хохот присутствующих пригласила Петра Ильича непременно в ближайшее время навестить ее в замке Иттер.

Сразу же после большого концерта, который имел намного больший успех, чем вечера Чайковского в «Шателе» два года тому назад, Петр Ильич покинул Париж. Он надеялся поработать и немного отдохнуть в каком-нибудь, по возможности чужом маленьком городе, где его никто не знает. На этот раз он искал убежище не в Магдебурге и не в Ганновере, а в городе Руане. Но гостиничные номера мало чем друг от друга отличались. Петр Ильич разложил перед собой наброски к «Щелкунчику» на узком и шатком письменном столике в стиле «бидермейер», который мог бы с тем же успехом украшать любой гостиничный номер в Одессе, Любеке или Сан-Ремо.

Он попробован сочинять, но почувствовал отвращение к балету. «Что же это я, старый шут, должен сочинять резвые мелодии, под которые барышни в блестящих пачках будут прыгать по сцене! — думал он с досадой. — Разве это для меня? Мой талант, если у меня вообще когда-либо таковой имелся, вырождается и превращается в гнусную кустарщину. Да и к назначенному сроку я ни балет, ни оперу закончить не успею. Я хочу написать директору, что буду готов только к следующему сезону. Стоило ли вообще за них браться? Если мне и суждено еще создать что-либо, достойное называться музыкой, то это должно быть нечто совершенно другого рода, совершенно другого звучания… Может быть, мне еще предстоит большая исповедь, я должен покаяться перед миром…»

Вместо того чтобы работать, он пил коньяк и писал письма Владимиру. Спустя два дня в Руане появился Модест. Пьер был несколько удивлен этому визиту. Он был уверен, что Модест прибыл с какой-то определенной новостью. От ответа на вопрос Петра Ильича, почему у него такое загадочное выражение лица, младший брат уклонялся.