Клаус Манн - Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

Одна из «бабочек» в шутку утешительно ласкала старину русского и целовала его в лицо и в темя. На высоком лбу Чайковского остался кровавый след ее алой помады.

Памятный, богатый событиями, открытиями и достижениями гигантского формата; обремененный проблемами, полный неосуществленных стремлений, мрачный и блистательный; приземленный, несмотря на смелый полет мысли; жестокий при всей своей нравственной щепетильности; трогательный и несовершенный при всем техническом прогрессе; фрагментарный, гениальный в своих прогнозах на будущее; противоречивый, познавший и победы, и поражения, и удивительный духовно-интеллектуальный подъем, и отвратительную алчность, меркантильность, псевдоморальное лицемерное равнодушие; героический в своей самокритике; удивительным образом изменивший внешний облик планеты и жизневосприятие всего человечества — таким вошел в историю великий девятнадцатый век.

Этот век был невероятно щедр на лавры. Он одарил громкой славой великое множество своих сыновей. Их имена, в которых звучит триумф эпохи, стали частью всемирной истории. Целая армада великих людей, каждый из которых был по-своему гениален, возвысила и прославила это столетие, сформировала его самосознание, определила его главные особенности, оправдала его крайнюю претенциозность. Выдающиеся деятели науки и культуры увековечили проблематику и противоречивость этой эпохи во всем ее великолепии. Эти носители славы, представители позднего европейского классицизма, кажутся нам тяжеловесными гигантами. У каждого из них, при всем величии, были свои недостатки, свои слабости, так что, глядя на жизнь этих знаменитостей из будущего, мы начинаем испытывать не только восхищение, но и жалость, и в этот момент наше представление о них становится действительно волнующим.

Мы остановили полный восхищения и жалости взгляд на одном из них. Он отнюдь не относится к величайшим из величайших, но тем не менее мы точно знаем и чувствуем, что он принадлежит к избранному кругу гениев. Он одарен их творческой силой и склонностью к меланхолии.

С восхищением и жалостью во взоре мы все никак не можем наглядеться на его тоску и на то благородное упрямство, с которым он ей противостоит, придавая ей новые формы. Нам нравится быть очевидцами его трогательной борьбы! Ведь это дитя уходящего столетия и его поздней культуры живет в постоянной борьбе: с парализующей болью одиночества, на которое он обречен природой своих личных восприятий; с мучительной неуверенностью в собственном таланте и успехе, состоящем из целого ряда противоречащих друг другу элементов, которые он собирает воедино, долго рассматривает, оценивает и нередко отбрасывает. Он борется, заставляет себя сопротивляться, не сдается — значит, он герой. Он осознает свое высокое призвание и подчиняется ему — значит, он смиренен и благочестив. День ото дня растет соблазн — сдаться, бросить все, сложить оружие. Но день ото дня, глубоко и горько уязвленный, он все же находит в себе силы взять себя в руки. Он продолжает свой путь, как человек, который обязан доставить важное донесение и не имеет права на усталость, пока не будет произнесено самое последнее слово, последняя буква доверенного ему сообщения. И вот он все идет и идет. Чувство долга подгоняет его. Вокруг него сменяют друг друга пейзажи и лица, но он всегда один со своим важным сообщением. Он оставляет позади один рубеж за другим. Где же мы застанем его сейчас?

Мы видели его ночью на раскачивающейся прогулочной палубе, где ему в шуме волн и завываниях ветра послышалась песня об утерянных лицах. Эта песня обладала такой силой, она так захватила стареющего композитора, так смутила и поразила его, что он почувствовал непреодолимый страх одиночества и бросился искать общества. Мы видели, как он зашел в прокуренную каюту импресарио или торговца барышнями, который в обществе шести пестрых «бабочек» направлялся в Америку. Композитор, в ушах которого все еще звучала песня об утерянных лицах, играл в карты с импресарио и с коммивояжером, с которым познакомился в поезде по дороге из Руана в Ле-Авр. Он проиграл несколько сотен франков. Одна из «бабочек» утешала его поцелуями. В этой забавной и в то же время отчаянной ситуации его сопровождал наш полный восхищения и жалости взор. Здесь мы с ним и расстались.

Его морская поездка продолжалась. Море успокоилось, «Бретань» не пошла ко дну. Несколько дней спустя судно достигло порта города Нью-Йорка. На борт французского парохода прибыло множество дам и господ, встречающих композитора Чайковского, слава которого вышла как за пределы старого континента, так и за пределы уходящего столетия. Президент Нью-Йоркского мюзик-холла господин Морис Рено от имени музыкальной Америки приветствовал композитора на территории Соединенных Штатов. Хорошенькая, стройная и изящная госпожа Рено, выступая в качестве представительницы дамского клуба, вручила ему огромный букет алых роз. Журналисты поинтересовались, каково первое впечатление госпожи Чайковской от Америки. Петр Ильич заверил их, что никакой госпожи Чайковской с ним нет, и на лицах журналистов появилось некоторое разочарование. Супруги Рено уже влекли Петра Ильича к экипажу, который доставил его в гостиницу «Нормандия». Он был в восторге от своих апартаментов, особенно от ванной с уборной и большим настенным зеркалом.

Молодая, полная сил и стремительно развивающаяся страна с восторженным интересом принимает у себя европейских знаменитостей, представителей позднего классицизма, загадочных гигантов. Назойливая, жаждущая сенсаций, наивная и бестактная пресса с жадностью набрасывается на личную жизнь знатных гостей. Кто этот Петр Ильич Чайковский? Что можно о нем рассказать? Здесь его произведения пользуются успехом, и Петр Ильич должен признать, что в Нью-Йорке его музыку знают лучше и любят более искренне, чем в Париже, Берлине или Вене. Но теперь от него ждут фактов, анекдотов, приключений — пикантного, трогательного и забавного из его жизни. Портрет Чайковского, стареющего, с округлой седой бородой, высоким лбом и безвольным ртом, украшает первые страницы ежедневных газет. Теперь от запечатленного на портрете композитора требуют текстов к фотографиям: журналисты осаждают гостиницу «Нормандия». Впечатленные и разочарованные одновременно, журналисты вынуждены сдать позиции — им не подобраться к этой завуалированной жизни, от которой так веет тоской. Разочарованные журналисты решают: у этого знаменитого гостя нет трагического прошлого, ничего сенсационного от него не дождешься. Они отступают в направлении Бродвея, не имея ни малейшего представления о том постоянном напряжении, в котором проходит эта на первый взгляд монотонная жизнь, ничего не зная о ее трагических законах, о ее внутреннем размахе. Между прочим, незнание и непонимание вполне можно назвать взаимными: Петру Ильичу, имеющему достаточно абстрактное представление о стране, в которой он гостит, настолько же плохо понятны ее пафос, ее героизм, ее могучая притягательная сила и новое мировосприятие, насколько бродвейским журналистам плохо понятна духовная и человеческая сущность русского композитора.