Клаус Манн - Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

Его отвращение к балету и опере оставалось таким сильным, что работа над ними сопровождалась мучениями, достойными куда более серьезной и высокой цели. Если ему еще раз придется напрягать все свои силы — а работа требовала напряжения сил, — хотелось бы, чтобы результатом стало то самое единственное произведение, полностью завладевшее его воображением и мыслями: заключительная, обобщающая мелодия. Время от времени он доставал на свет свои симфонические наброски, начатые в тесной раскачивающейся каюте парохода, и каждый раз разочарованно их откладывал. Нет, это была не Шестая симфония. Она еще не созрела, еще не сложилась. Он ждал ее как чуда. Он снова брался за работу по заказу, за легкое дело, дающееся ему с таким трудом.

Разумеется, ему по-прежнему удавались прелестные мотивы, как он сам вынужден был признать. Разве «Вальс цветов» из сюиты «Щелкунчик» не очаровательная находка, не чудный музыкальный подарок?

Петр Ильич сыграл «Вальс цветов» толстяку Ларошу, навещавшему его в Майданове.

— Это просто восхитительно, — сказал Ларош, который в силу своей флегматичности обычно не был способен на бурную похвалу. — Надо же, старина Петр, какие обворожительные вещи возникают в твоей седой голове!

Старина Петр тихо рассмеялся.

— Да, удивительно, — сказал он наконец. — И мне не чужда приятная музыка. Такая вот мелодия ласкает слух, правда? Знаю, знаю, она прелестно звучит и легко запоминается, ее будут напевать по дороге из театра домой. Именно поэтому некоторые строгие господа опять презрительно поморщатся, когда ее услышат, — и в России, и в Германии.

— Тебе должны быть безразличны строгие господа и в России, и тем более в Германии, — ответил толстяк Ларош. — Ты один ценнее всего общества, вместе взятого, потому что ты еще способен творить. Поверь мне, я в самом начале не зря делал на тебя ставку, у меня уже тогда было отменное чутье.

Ларош лишь в редких случаях произносил столь длинную речь.

— Цезарь Кюи будет пожимать плечами, и маэстро Брамс будет пожимать плечами, — сдержанно заметил Чайковский. — Оба скажут, что это парижские штучки и легкомысленная чушь. Что ж, может быть, я в душе немного парижанин. Неужели это грех? Разве это грех — время от времени доставлять людям приятное вот таким «Вальсом цветов», который они по дороге домой могут насвистывать себе под нос?

— Это совсем не грех, а даже напротив — большая заслуга, — с достоинством произнес толстяк Ларош.

— Не зря же сам Иоганн Штраус, король вальса, первым обратил на меня внимание, — продолжал Петр Ильич, и лицо его радостно преобразилось при воспоминании о венском короле вальса. — Это уже само по себе кое-что значит, — с улыбкой добавил он после короткого размышления.

Несколько минут старые друзья сидели молча.

— Но, разумеется, мне сейчас не до шуточек, — сказал Петр Ильич, как бы подводя итог своим мыслям. — Поверь мне, у меня совсем другое на душе.

Ларош кивнул. Петр Ильич никогда не рассказывал ему о своих планах, о задуманной им большой и всеобъемлющей симфонии, но они так давно были знакомы, что научились угадывать друг у друга мысли и намерения.

— Да-да, — ответил Ларош после очередной паузы, печально качая тяжелой головой, — если бы всегда можно было заниматься тем, что у нас на душе… Я вот, например, в жизни не довел до конца абсолютно ничего из того, что планировал в молодости, в консерватории, когда мы познакомились… Тебе еще время от времени что-то удавалось, а мне вот совсем ничего. Ну что такое пара статей о музыке? И говорить не о чем, совсем не о чем. Вот и сидим мы тут, как два старых осла, и пьем водку.

Толстяк замолчал, задумчиво склонив набок озабоченное круглое лицо. Глаза его, заплывшие жиром и превратившиеся в щелки, устало моргали в сигаретном дыму.

— И что это я сегодня так много болтаю, — добавил он и окончательно ушел в себя.

Вот таким был Ларош. Петр Ильич неспроста так редко изъявлял желание встречаться со своим верным и добрым другом. От него веяло парализующей безнадежностью. День, начавшийся в его обществе, можно было считать наполовину потерянным, поскольку уже за завтраком меланхоличный толстяк заявлял:

— И зачем мы вообще вставали? Мы с таким же успехом могли остаться в постели. Это было бы даже куда более благоразумно.

Потом он ипохондрически жаловался на боли в какой-нибудь части тела и весь день просиживал в кресле в полной апатии.

Петру Ильичу действовал на нервы этот спектакль. Ему тоскливо было смотреть на то, как опускается высокоодаренный человек. Взгляды и привычки друга юности казались ему еще более фатальными из-за того, что никоим образом не были ему непонятны и чужды. Толстяк Ларош предавался настроениям, с которыми сам Петр Ильич успешно вел ежедневную борьбу.

Кроме того, ленивый и мрачный колосс приносил несчастье. Именно тогда, темной осенью, во время его пребывания в Майданове, и случилось одно сильно поразившее Петра Ильича ужасное событие.

Свои любимые часы, самую дорогую и самую красивую свою вещь, Петр Ильич не всегда носил в кармане. Иногда, выходя из дома, он оставлял их на ночном столике, чтобы потом, по возвращении, с удвоенной радостью ими любоваться. Ларош редко сопровождал его во время этих долгих послеобеденных прогулок, он был слишком ленив для такого рода времяпрепровождения. Но в этот день Петр Ильич уговорил его идти вместе. Молчаливая прогулка затянулась, и уже стало темнеть, когда они вернулись домой. Петр Ильич зашел в спальню, чтобы сменить обувь. Взгляд его по привычке упал на ночной столик, где он оставил свою любимую вещь. Он тихо вскрикнул, стал дрожащими пальцами искать часы между коробочками с содой, бутылочками с валерианкой, фотографиями и французскими книгами — часы исчезли.

С ужасом Петр Ильич понял, что исчезли они окончательно, что они навсегда потеряны. «Я их больше никогда не увижу», — шептал он. Он вызвал к себе Алексея, кухарку и Лароша, чтобы обсудить с ними случившееся. Были высказаны всевозможные предположения, и о пропаже было заявлено в полицию.

Поскольку Алексей и кухарка были вне подозрений, объяснение случившемуся было только одно: кто-то посторонний проник в дом со стороны дороги. И действительно, Алексей забыл закрыть окно в спальне. Ловкому вору ничего не стоило вскарабкаться вверх по стене. Ни на стене, ни на подоконнике, ни в комнате следов, разумеется, не обнаружили. Все, кроме самого ценного, было на месте, как будто вор именно за часами и приходил, как будто точно знал, где они лежат, и одним умелым движением выполнил свою рискованную и подлую миссию.

— Я больше никогда свои часы не увижу, — говорил Петр Ильич господам из полиции со слезами на глазах, с трудом сохраняя самообладание.