Клаус Манн - Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

— Будьте уверены, ваша милость, мы сделаем все возможное для возвращения вашей собственности, — уверил его полицейский чиновник.

— Спасибо, — ответил Петр Ильич, но после ухода комиссара он, горько рыдая, сообщил толстяку Ларошу: — Часы пропали, я это точно знаю. Никогда больше я не смогу любоваться Аполлоном и Орлеанской девой. Это печально, ой, как это печально!

— Мы тебе новые подарим, — утешал его толстяк Ларош, как ребенка. — Я соберу денег у друзей, и мы купим тебе новые, еще красивее старых!

— Но они же были моим талисманом! — сетовал безутешный Петр Ильич. — Это очень плохая примета, что они пропали. Теперь и мне скоро конец.

— Как можно быть таким суеверным! — произнес Ларош неуверенным голосом: сам он половину жизни проводил в гаданиях на картах и вечно пребывал в страхе перед всякого рода дурными знаками и приметами. — Ты еще лет тридцать проживешь без своих часов.

— Знаешь, что я думаю и чего боюсь? — Петр Ильич заговорщически притянул к себе друга. — Этот вор, это был посланник госпожи фон Мекк! Задушевная подруга хотела отнять у меня самую дорогую память о себе. Она же знает, что эти часы — мой талисман. Она послала ко мне вора как убийцу!

— Ну, это уже выдумки, — сдавленно произнес Ларош, лицо которого было искажено страхом. — Полиция найдет настоящего вора.

— Ах, полиция… — презрительно отмахнулся Петр Ильич.

На следующий день полицейские чиновники привели в дом Чайковского оборванца, пойманного на дороге и за отсутствием других подозреваемых арестованного за кражу часов. Он был в наручниках, с окровавленной губой и подбитым глазом.

— Он не признается, — сообщил полицейский, подталкивая его в комнату. — Но у нас есть все основания его подозревать.

При виде оборванного и, как ему показалось, ополоумевшего арестованного Петр Ильич почувствовал подступающую тошноту и удушающую жалость.

— Отпустите его немедленно! — потребовал он у чиновника и жестом подозвал к себе оборванца.

— Ты украл часы? — тихо спросил он, глядя на несчастного своими добрыми синими глазами.

Тут оборванец упал перед ним на колени. Стоя на коленях, он, как в экстазе, стал раскачиваться из стороны в сторону, заламывая руки в наручниках.

— Прости меня, барин! — кричал он. Рана на губе его открылась, и кровь стекала по подбородку. — Прости меня, добрый барин! Да, я виноват, позор на мою грешную голову, Бог меня оставил, я проклят и совершил страшный грех! — продолжал он, не переставая раскачиваться. Его крики сливались со звоном цепей, которыми были скованы его руки.

Полицейские сделали самодовольные лица, а Петр Ильич тихо спросил:

— А где же часы?

В ответ оборванец вдруг замер, удивленно и осуждающе глядя на Чайковского.

— Но их у меня больше нет, — сказал он с идиотской ухмылкой.

— Так, — крикнул один из чиновников, — это мы еще выясним, где он часы спрятал! — И он потянул арестованного вверх. — Вставай! — прикрикнул он. — Прекрати ломать комедию!

Второй чиновник поклонился Петру Ильичу:

— Завтра мы вернем вашей милости украденный предмет.

В это время его напарник подталкивал к двери арестованного, который через плечо умоляюще косил на Чайковского подбитым глазом.

— Не бейте его! — кричал Петр Ильич вслед полицейским. — Я настоятельно требую, чтобы его не били!

Спустя двадцать четыре часа чиновники снова явились, но на этот раз без арестованного.

— От него ничего не добиться, — докладывали они с усталым видом. — В данном случае мы имеем дело либо с душевнобольным, либо с отпетым негодяем. Когда мы в отделении стали его допрашивать, он притворился, как будто вообще не знает, о чем идет речь. Он все отрицал и утверждал, что ни о каких часах слыхом не слыхивал. При этом он повторял, что грешен перед Богом и попадет в ад. От него действительно ничего не добиться…

Петр Ильич попросил их отпустить несчастного.

— Я же знал, что часы мои пропали навсегда, — печально констатировал он. — Этот несчастный их, скорее всего, действительно не крал.

— Ну и что же нам с ним делать? — недоумевали усталые полицейские. Избиение подозреваемого и вид его религиозных приступов сильно утомили и смягчили их.

— Вот, дайте ему немного денег, — ответил Чайковский, растроганный болезненным воспоминанием о несчастном с кровоточащей губой и свалявшимися волосами над низким лбом. — Пусть купит себе одежду и еду. Может, работу себе найдет.

Полицейские взяли деньги и удалились. Они размышляли, не отдать ли на самом деле часть этих денег сумасшедшему оборванцу, чтобы он убрался подальше из их округа.

Талисман так и не нашелся, Аполлон и Орлеанская дева навсегда исчезли из жизни Чайковского.

— Мне не нужно было возвращаться в Майданово, — говорил Петр Ильич толстяку Ларошу. — Теперь мне здесь все ненавистно. Этот дом проклят. Пусть Алексей его продаст или сдаст в аренду, пока я буду в разъездах. А потом я, может быть, перееду в Клин…

— А почему именно в Клин? — поинтересовался толстяк Ларош. — Это же такая дыра!

— Мне привычны те места, — ответил Чайковский. — Конечно, Клин — это дыра, но он так удобно расположен между Москвой и Петербургом. Владимир может меня навещать, и Алексею там нравится. Дом останется ему, когда я умру.

Он в последние дни много плакал, мало спал и совсем не работал. Лицо его осунулось и постарело, губы и руки его то и дело дрожали.

— А что ты там все пишешь с тех пор, как приводили этого окровавленного вора? — полюбопытствовал Ларош.

— Я составил завещание, — ответил Петр Ильич.

Друг юности задумчиво посмотрел на него заплывшими жиром глазами.

— Вот как, — произнес он наконец. — И кто же счастливый единственный наследник?

— Не ты, — ответил Чайковский.

Был конец октября, в столицах начинался театральный сезон.

— Ну что же, и нам этого не избежать! — решил Петр Ильич. — Каждой осенью и зимой — одна и та же комедия: стараешься умножить свою славу, мучаешься, унижаешься, потом приходит весна, и оказывается, что не добился абсолютно ничего, но на год постарел, устал и измотался. Но мы же не хуже других!

Он дирижировал в Москве и Санкт-Петербурге. Публика аплодировала, дамы бросали цветы, а критики писали уничтожающие отзывы, которые всегда отрезвляли, как ушат холодной воды, и не заставили себя ждать даже после премьеры «Пиковой дамы» в Москве. Зато казавшуюся Петру Ильичу особенно неудачной симфоническую фантазию «Воевода» газеты нахваливали в один голос.

— На дурной вкус этих людей можно положиться, — с горечью говорил Чайковский. — «Воевода» — это совершеннейшая дрянь. — После премьеры он в отчаянии разорвал партитуру пополам, что потребовало немалых физических усилий, но оказалось пустым жестом, поскольку имелось еще несколько копий.