Клаус Манн - Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

Петр Ильич, вокруг которого происходили все эти призрачные таинства белых халатов и разноцветных бород, часами впадал в состояние крайнего замешательства, полного помутнения рассудка, когда он никого не узнавал, метался и бредил. В таком состоянии он называл сиделку Дезире или Антониной, и, когда она приближалась к нему с клизмой, он кричал: «О toi, que j’eusse aimé…», чем приводил ее в ужас, или: «Зачем же я женился на тебе, о несчастная? Какая глупость! Какой позор! Тебе нужно было оставаться с этим баритоном, как же его?..» Клизма в руках у бедной сиделки начинала дрожать.

У Назара он в горячечном бреду вдруг потребовал вернуть его любимые часы.

— Они у тебя! — упрямо твердил он. — Я же знаю, ты украл мой талисман, мою самую любимую вещь! Тогда, в Париже, ты вытащил их из моего кармана в этой проклятой забегаловке на бульваре Клиши. Тебя Надежда подослала, я знаю, я это точно знаю… Ох, зря ты это сделал! Надежда и Апухтин против меня объединились, они были в ужасном сговоре против меня! Отдай мне часы! Мне нужно посмотреть, сколько времени! Время уходит, я опоздаю на поезд, я не успею, а меня там ждут, я должен дирижировать, Атланта отказался, а мне дадут почетный докторский титул и будут меня качать! Отдай часы! Все зависит от того, заполучу ли я обратно часы! — Бедный Назар, испуганный и беспомощный, подал бредящему уродливый будильник с ночного столика.

— Вот ваша самая красивая вещь, Петр Ильич! — сказал помудревший от жалости и отчаяния деревенский парень.

Петр Ильич прижал к себе будильник.

— Она вернулась ко мне! — Крупные слезы катились по его щекам. — Ах, Надежда, Надежда, сердечная моя подруга, я знал, что ты меня простишь! Какую жестокую игру ты так долго со мной вела! Как же ты нас обоих терзала, та femme! [22] Женушка моя. Теперь настал час примирения! Мой талисман снова со мной! Мы снова все вместе — талисман, ты и я. Вот я умру, и тебе останется жить совсем недолго, любимая моя Надежда!

Владимира он называл то «милый Котек», то «мой красавец Зилота» или «бедная Саша».

— Я тебя породил, — утверждал он. — Ты мой сын и мой наследник. Ты исправишь все мои оплошности. Ты станешь великим человеком, я завещаю тебе всю свою славу, которой я добивался только для тебя, mon prince! [23] Мой принц. Подойди ко мне! — восклицал больной возбужденно, поднимаясь с постели и протягивая к юноше руки. — Подойди ко мне, чтобы я тебя благословил!

Сиделка силой укладывала его, причем профессор Бертенсон вынужден был ей помогать. Владимир с трудом держался на ногах, так потрясло и поразило его это зрелище. Сотрясаемый рыданиями, Боб упал в кресло. Он двое суток не спал и почти ничего не ел. Вдруг умирающий воскликнул:

— Покажись, ангел смерти! Не прячь от меня свое лицо! Час настал! Подойди ко мне, чтобы я мог коснуться твоего заплаканного лица! Приди ко мне, любимая моя матушка! Ты уже так долго ждешь меня, так долго меня к себе зовешь! Настал наконец час нашего воссоединения!

Боб не выдержал этого ужасного зрелища. Скорчившись в рыданиях, с бледным, искаженным горем лицом, юный племянник бросился вон из комнаты больного. А Петр Ильич, буйствуя в постели, казалось, обеими руками пытался притянуть к себе смерть, как будто хотел заключить ее в свои объятия. В экстатическом помутнении рассудка он называл смерть матушкой, матушку — сыном, сына — возлюбленным, возлюбленного — черным ангелом, которого неиствующий стремился завлечь на свое ложе для последнего, смертоносного воссоединения.

Через несколько минут он успокоился. Было слышно, как он тихо молится святой Фанни из Монбельяра, что, хотя и вызвало недоумение окружающих, все же казалось чуть ли не утешительным по сравнению с предшествующими эксцессами.

Этот последний и самый ужасный приступ оставил умирающего в состоянии изнеможения, от которого он уже так и не смог оправиться. Он немного подремал, а когда проснулся, был сильно утомлен, но сознание его было совершенно ясным.

Он узнал своего верного Алексея, приехавшего из Клина, своего брата Николая, раздражительного и немного сварливого пожилого господина, прибывшего в Санкт-Петербург сразу по получении тревожной телеграммы от Модеста. Петр Ильич приветствовал обоих усталой улыбкой.

Около полудня 24 октября доктор Бертенсон посчитал необходимым назначить больному теплую ванну «для поддержания функции почек». Петр Ильич без всяких возражений позволил себя раздеть и отнести в ванну. Сидя в теплой воде, он закрыл глаза и улыбнулся.

— Как хорошо… — прошептал он. — Приятно и тепло… Моя матушка тоже умерла после теплой ванны… Наверное, так и должно быть…

Над его морщинистым, волосатым, бледным и истерзанным телом лицо его с закрытыми глазами казалось трогательно величественным и необыкновенно красивым. Лоб его как будто светился. Лицо его было совершенно расслабленным, на нем не было ни следа мучений или судорог.

Сердцебиение ослабло. Петр Ильич был уже почти без сознания, когда его через несколько минут подняли из воды. Выражение покоя и полного умиротворения так и не покидало его лица. В сознание он больше не приходил.

Между тем в покоях умирающего, ускользающего, уходящего собралась целая толпа, как на праздничный прием. Братья Лютке явились в заинтригованно-торжественном настроении, одетые в элегантные темные костюмы, с ними красавец Буксгевден и молодой виолончелист из консерватории, которому протежировал Петр Ильич и который теперь тихо оплакивал потерю своего влиятельного покровителя. Молодые люди неловко уселись в ряд на принесенных из столовой узких стульях. За ними стояли, сдержанно всхлипывая, оба слуги, старый и молодой, Алексей и Назар. Рядом с постелью сидели Владимир и совершенно осунувшийся от горя Модест, в то время как брат Николай оживленно что-то обсуждал с тремя присутствующими докторами и сиделкой.

К вечеру, когда братья Лютке, красавец Буксгевден и виолончелист уже начали скучать, появился священник из Исаакиевского собора. Он внес некоторое оживление в покои больного, где в течение нескольких часов были слышны только монотонные стоны умирающего и время от времени перешептывание врачей и прислуги. Священник предстал перед печально затихшими собравшимися в роскошной рясе, с красивой бородой и с тихо позвякивающей церковной утварью. Разумеется, он очень скоро, пробубнив несколько молитв, снова удалился, поскольку казалось неуместным причащать лежащего без сознания больного. Короткое благочестивое развлечение закончилось.

Братья Лютке начали беспокойно ерзать на неудобных стульях. Красавец Буксгевден разминал свои атлетические конечности, то и дело поглядывал на часы и зевал. Петр Ильич не шевелился. Он лежал неподвижно с закрытыми глазами. Его хриплое дыхание действовало усыпляюще. И действительно, по прошествии нескольких часов некоторые из присутствующих заснули.