Михаил Ишков - Адриан. Золотой полдень

Он взял себя в руки и спросил еще раз.

— Ты все‑таки настаиваешь на том, чтобы я приказал отрубить руку этому человеку — он указал на Таупату, — и призвал своего сына принести извинения твоему сыну Марку? Ты полагаешь, что весь этот разговор уместен и детские шалости требует разбирательства в верховном суде?

Гомулл пристально поглядел на Ларция.

— Ты зря упрямишься, Лонг. Мы все знаем цену твоим словам, прозвучавшим в сенате. Истину не скроешь. Рано или поздно она всплывет, и ты подавишься ей.

— А — а, вот в чем причина твоей наглости, Гомулл. Не обманываешься ли ты, сенатор? Не много берешь на себя ты — человек, изменивший сенаторской клятве и присяге данной новому цезарю!?

Гомулл побледнел.

— Как ты смеешь разговаривать со мной в подобном тоне?

Ларций жестом приказал Таупате удалиться. Когда тот покинул атриум, Лонг обратился к гостю.

— Как еще я должен говорить с государственным преступником! Меня радует, что до того, как я подавлюсь ложью, ты будешь лишен головы, твое имущество отойдет казне, а этот маленький негодяй Марк будет отправлен в изгнание.

— Значит, ты вот как ставишь вопрос? — угрожающе произнес Гомулл. — Хорошо, мы встретимся в суде.

Он повернулся и решительно направился к выходу.

Ларций дождался, когда сенатор приблизится к проему, ведущему из внутреннего дворика — атриума в вестибюль и негромко, но явственно произнес.

— Ликорма во всем признался, Гомулл. У меня есть копия его письма к тебе и, что еще интереснее, копия твоего ответа.

Гомулл застыл как вкопанный, потом медленно повернулся.

— Ты угрожаешь мне?!

— Угрожаю не я, а тот, кто вправе лишить тебя жизни. Можешь не беспокоиться, одного твоего письма хватит, чтобы сенат проголосовал за смертную казнь.

— Зря надеетесь, — хрипло ответил Гомулл. — Смотрите не опоздайте.

— Человек, у которого под рукой тридцать легионов, может не спешить, — возразил Лонг. — Ты и твои сторонники присягнули новому цезарю. От своей подписи не откажешься. Теперь поздно давать задний ход. С тебя, клятвопреступника, и начнут суд над предателями. В любом случае отсечь тебе голову он успеет. Уж я похлопочу. Постарается и моя Зия.

Гомулл некоторое время размышлял, потом повернулся и медленно приблизился к хозяину.

— Покажи письма? — потребовал он.

Лонг молча подошел к столу и передал ему выписки из протокола допроса Ликормы.

Гомулл внимательно ознакомился с материалами.

— Это фальшивка.

— Это ты скажешь новому цезарю. Объявишь в сенате, что это не твоя рука. Неплохо сказано: «Сколько можно терпеть выходки этого несносного Адриана? Не пора ли укоротить его на голову». Ты горько пожалеешь, что когда‑то написал эти слова.

Сенатор неожиданно всплеснул руками.

— Не было этого! — неожиданно зычно и жалостливо вскрикнул он. — Послушай, Лонг, возможно, мы погорячились. Возможно, я погорячился, но неужели ты всерьез поверил, что я мог написать такое письмо? Это же чепуха, это навет! В конце концов, это шутка. Разве нельзя пошутить? Я всего лишь хотел обратить внимание Ликормы на некоторые промашки молодого цезаря, на его неумение вести себя согласно его положению. Я хотел помочь ему, на том и настаивал в письме. Я просил Ликорму всего — навсего образумить молодого цезаря внушить ему уважение к сенату, который привел Римское государство мировому господству, а это дорогого стоит. Я хочу еще раз взглянуть на раба, который попытался научить моего наследника уму — разуму. Возможно, он не так испорчен, как мне доложили. И вообще…

Он обнял Лонга за пояс и мягко но настойчиво потянул его поближе к водоему, устроенному в центре атриума и куда с покатой вовнутрь крыши стекала дождевая вода.

— Послушай, Лонг, мы оба здравомыслящие люди, не без пороков, конечно, но с весомыми, необходимыми в государственной деятельности достоинствами. Неужели ты всерьез решил, что я готов принять участие деятельности этих подлых заговорщиков?

— Письма подтверждают, что ты не только был готов, но и принял. И не ты один, но и твои друзья, в первую очередь Цивика. Хочешь посмотреть, как он отзывается о новом цезаре?

— Покажи! — неумеренно обрадовался гость.

Лонг достал листы бумаги. Сенатор заранее хохотнул, потом принялся читать. Постепенно лицо его бледнело. Когда он оторвал глаза от бумаги, на него было жалко смотреть.

— Ну, как? — спросил Ларций. — Познакомился?

— Он не мог такого написать.

— Почему он? — на этот раз Лонг позволил себе изобразить удивление.

Он ткнул пальцем в текст и добавил.

— Здесь ясно сказано: «мы с Гомуллом». И здесь тоже. Читай: «Терпеть далее такое положение, когда лучших отодвигают в сторону, а судьбу государства вручают человеку недостойному, обремененному кучей пороков, увлекающемуся игрой на цитре, охотно предающемся разврату с супругой самого лучшего из дарованных Риму императоров, постыдно».

Полагаю, эта грязная клевета стоит отсечения руки, написавшей такие слова. Ведь тебе не хуже, чем мне, известно, что Адриан называет Помпею «драгоценной и горячо уважаемой матушкой», а она считает его «собственным дорогим сыном». Неужели ты полагаешь, что божественный Траян, человек, достойный во всех отношениях, допустил бы подобную кровосмесительную связь?

Гомулл схватился за голову.

— Меня обманули. Они воспользовались моей доверчивостью.

— Кто? Говори, иначе ты будешь первым, кому отрубят голову, как только цезарь прибудет в Рим. На это времени у него хватит, и твои дружки вроде Нигрина не спасут тебя.

— Конечно, Ларций!

Он принялся перечислять фамилии. Наконец, опустошенный, замолчал, жалобно глянул на Лонга.

— Я надеюсь, ты не воспользуешься моей искренностью? Это останется между нами?

— Надейся. Твое единственное спасение объяснить этим людям, что Адриан прибывает в Рим с добрыми намерениями, что казней не будет, если конечно ты и твои сторонники поведут себя благоразумно. Если в их делах будет заметно желание принести Риму пользу, а не безумное желание ввергнуть отчизну в хаос и смуту, они смогут получить прощение.

— Конечно. Обязательно, — торопливо закивал Гомулл.

Он начал пятиться к выходу.

Когда сенатор ушел, Ларций обратился к сидевшему за занавеской Эвтерму.

— Все записал?

— До последней буквочки.

— Немедленно отправь Лупе. Только чтобы без сюрпризов.

— Будет сделано, — ответил вольноотпущенник и вышел из‑за занавески.

Лонг задумчиво постукивал пальцами по подлокотнику кресла.

— Какая мразь! — наконец выговорил он.

Прежде чем отправиться на встречу с Публилием Цельзом, Ларций решил доверительно поговорить с приятелем — сенатором Титом Арием Антонином. Человек он был незлобивый, и из всех его знакомых выделялся рассудительным и невозмутимым нравом. Ларций был уверен, Тит не станет вилять, отшучиваться, уводить разговор в сторону, а скажет прямо — это нужное дело, Ларций. Или с той же прямотой предупредит — не ввязывайся в грязную историю, префект.