Михаил Ишков - Марк Аврелий. Золотые сумерки

Преторианцы бегом добрались до повозки. Здесь девушку принял обряженный в крестьянина Сегестий. Сразу укутал женщину в овчину, на ноги надел шерстяные носки — повез. Бебий распрощался с опционами и Тертуллом. Сначала все трое хором попытались возражать, один из младших офицеров начал доказывать, что бесчестно бросать патрона в беде. Его поддержал Тертулл, однако Бебий объяснил, что у них нет лошадей и, если начнется погоня, толку от них будет немного. У Квинта Корнелия Лета скакун был, поэтому он без долгих разговоров вскочил ему на спину и бросился догонять Сегестия. Скоро к ним присоединился Бебий.

До самого Рима никто не пытался остановить повозку. Погоня нагнала их, когда вдали, с полого перевала редкой россыпью огоньков открылся Вечный город. Скоро впереди очертились огни сторожевого поста, устроенного на Пренестинской дороге. Вот о чем подумал в тот миг Бебий — только бы Сегестий успел миновать заставу. В городе центурион вмиг затеряется в переплетении узких улочек. Между тем догонявшие приближались, их факелы светили все ближе и ближе. Сколько человек, сказать трудно. Бебий по шуму и крикам определил, что не менее десятка, все конные.

Бебий остановил коня, вполголоса обратился к Лету.

— Скачи с ними, — он указал на удалявшуюся повозку. — Я их задержу.

— Вместе задержим.

— Нет, Квинт. Если нас обоих опрокинут, они настигнут Сегестия. Лучше ты задержи их на каком‑нибудь перекрестке.

— Ладно.

Он развернул коня и помчался вслед за Сегестием, который к тому моменту успел миновать заставу. Выскочившие из караулки солдаты — статоры из городской когорты, проглядели его, попытались остановить скачущего во весь опор Квинта, однако тот ловко перемахнул через преграждавшую путь натянутую цепь и скрылся в темноте улиц. В следующее мгновение погоня выскочила на прямой участок дороги, ведущий к посту. Бебий развернул коня, ударил пятками под живот и разогнал до галопа. Так и врезался в толпу преследователей. Деревянной дубинкой опрокинул одного, другого, третьего. Успел пожалеть, что не взял с собой оружие, в следующее мгновение его опрокинули. Он с размаху грохнулся оземь.

* * *

В квартал Субура Сегестий в сопровождении Квинта въехал уже в едва наметившихся сумерках.

Это был самый тихий час в Риме, когда успокаивались даже самые отчаянные молодцы, знатные господа успевали вернуться с пиров, а честные обыватели досматривали последние сны перед новым трудным, щедрым на обиды днем. Здание, где на третьем этаже Сегестий снимал комнаты, представляло из себя трехэтажный, многоквартирный, доходный дом, называемый в Риме инсулой. К новому году центурион собирался переезжать во флигель, который за умеренную цену обещал сдать ему Дидий Юлиан. Далее можно было подумать и о собственном жилье, ведь в придачу к званию центуриона Сегестий получал право после увольнения быть приписанным к сословию всадников. Казалось, жизнь налаживалась, однако Виргула ни секунды не колебались, когда муж заговорил о несчастной девушке, спросил, не смогла бы жена присмотреть за ней. Беседовали ночью, в обнимку — зачем им обзаводиться собственным домом, когда нет детей, когда на небе ждут райские хоромы. Стоит ли гневить Христа отсутствием сострадания и отказом в братской любви? Мало ли они претерпели, чтобы бояться наказания?

Виргула поджидала Сегестия в небольшом портике, пристроенном к дому — пряталась за колонной. Сегестий перенес Марцию наверх, там ее положили возле жаровни, только что заправленной горячими углями. Девушку била крупная дрожь, она без конца спрашивала, где Бебий, что с ним? Виргула успокоила, на ходу объяснила, что с Бебием все в порядке, он жив — здоров. Когда представится возможность, он сразу навестит ее. Затем женщина напоила беглянку горячим молоком с медом, заставила выпить всю кружку.

Марция долго оттаивала, согревалась, успокаивалась. Слезы кончились, усталость брала свое. Виргула накрыла ее одеялом, однако это не помогло, девушка вдруг начала бить крупная дрожь. Тогда Виргула вытолкала мужчин и растерла Марцию, после чего девушка сразу заснула.

На улице Квинт спросил.

— Надо выручать Бебия, Сегестий, Как поступим?

— Прежде всего, не будем горячиться. Но и медлить нельзя. Я немедленно отправлюсь в казармы преторианцев, поговорю кое с кем. Так просто мы Бебия не отдадим. Ты же поспеши во дворец к императрице.

Ночи второй половины декабря оказались для Марка удивительно плодотворными и, главное, спокойными от бесконечных государственных забот. В преддверии новогоднего праздника как‑то разом оборвалась череда бесконечных совещаний, утомительных расследований, заседаний государственного Совета, собраний сената, которые император Марк не позволял себе пропускать. За это время император успел окончательно оформить первых пять книг своих размышлений. Расставил записи по местам, убрал суетное, оставил голую правду о бессмысленности страха перед смертью, о правильном поведении, об осмысленном исполнении долга, и, самое главное, о предназначении.

Однажды под утро собрал оставшиеся записи, не вошедшие в переписанные тетради, взвесил их на ладони и решил — многовато набралось. Еще на пять — шесть книг. Стоит ли добавлять их к написанному? Решил просмотреть. Не заметил, как вчитался — так и провел весь день. Оставил чтение только следующим вечером, решил — есть еще над чем поработать.

Есть что напомнить самому себе.

Неожиданно прихлынула радость от повторного знакомства с самим собой, прежним, наивным, но не поддавшимся ложным представлениям, не сбившимся с пути. Эта радость пьянила сильнее вина, она была слаще женщины и власти. Марк позволил себе даже возгордиться — может, назвать эти записи «На пути к мудрости»? Ирония понравилась. Он засмеялся, накатила светлая грусть — можно ли в принципе отыскать название разговору с самим собой? Долгому, нелегкому, порой докучному, но не бесполезному.

Осенью, после возвращения в столицу на него сразу навалились сиюминутные, неотложные дела, многочасовые аудиенции, судебные слушания, заботы об устройстве празднеств, участие в официальных религиозных церемониях. Эта нескончаемая кутерьма на какое‑то время лишила Марка последовательной уверенности, прямодушной твердости. Руки не доходили до практической подготовки к походу через Данувий.

Хуже того, с первого же дня пребывания в Риме император ощутил неосознанное, но утомительное давление, которое начали оказывать на него многочисленные доброжелатели. С первого же дня его начали пугать угрозами, старались привлечь внимание к нелепым тайнам, делились страхами, пытались открыть глаза на вызревающие тут и там заговоры. Самые незначительные дела вдруг раздувались до степени смертельной опасности для государства.