Михаил Ишков - Траян. Золотой рассвет

Четыре дня и три ночи Лупа и одновозрастные молодые волчата провели в священной пещере, вход в которую был укрыт под высоченной скалой, прикрывавшей лагерь с севера. Отсюда, из пещеры, начинался спуск в подземное царство или в Аид, как называли преисподнюю греки и сам Залмоксис. Правда, о том, что он и его побратимы, с которыми он породнился во тьме, провели в подземелье четыре дня и три ночи, Лупа узнал потом, когда выбрался на божий свет — шепнули взрослые волки. Сам он, угодив в кромешную тьму, скоро потерял ощущение времени. О какой смене дня и ночи могла идти речь на берегу реки забвения. Стоит только пересечь ее ледяные воды — и ты уже не жилец на верхней земле. Нет тебе возврата, никогда не предстать тебе перед Залмоксисом, господарем и вершителем судеб, мудрым небесным дедушкой, чья добрая и могучая длань уже столько столетий осеняет даков.

Хуже того, что, спустившись в каменное подполье, никому уже не выбраться на белый свет в человеческом облике. Истина была сурова, столетьями проверялась предками — либо ты переродишься в волка, либо злыдни утащат тебя вглубь земли.

В кромешной тьме эти злыдни были единственными зримыми образами. Смутно различимые, переливчатые, синюшные, в едкую зелень демоны выползали с той стороны, где журчал невидимый поток. Они сновали во тьме, собирались в стаи, разгуливали на подземной поляне среди каменных трав. Бесплотные порождения мрака были голодны, охочи до живой плоти. Выбирая жертву среди тех, кто отважился спуститься под землю, злыдни высовывали длиннющие языки. Одно из чудищ приблизилось к Лупе — его язык скручивался ремнем, разворачивался, развевался. Тварь начала липнуть, стискивать юношу. Затем попыталась просунуть язык в рот жертвы. Вот когда Лупе, сыну Амброзона, потребовалась волчья хватка. Обернись волком, сцепи челюсти и помалкивай. Против этих тварей только одно спасение — выдержка и молчание. Стой на своем, рычи о своем, веди себя как волк в человечьей шкуре, иначе не видать тебе зеленых полонин, снеговых вершин, чистой воды, не вкусить радость встречи с небесным дедом — вседержителем. Только тот смельчак, которому хватило мужества заглянуть в прозрачные глаза чудовищ и не дрогнуть, не вскрикнуть, не броситься наутек, может считать себя матерым волком. Только существу с железными сердцем и смертоносными когтями может быть доверено отведать чужую плоть — добычу кровавую и сладкую.

Лупа и сам не заметил, как пропитался яростью. Он кожей ощущал, что обрастает шерстью. Это превращение пришлось не по нраву бледному, обнимавшему его чудовищу. Оно нехотя отлипло. На прощание несколько раз попыталось лизнуть его, но язык наткнулся на жесткую волчью шерсть, которой покрылось лицо Лупы, и демон жалобно взвыл. Тьма была переполнена подобными завываниями. Время от времени в них прорезывались торжествующий вопль и страдающий отчаянный вскрик жертвы, у которой не хватило мужества выдержать испытание. Это были те, у кого челюсти не вытянулись в волчий щипец, у кого сердце не переродилось.

Лупа теперь ясно ощущал весь набор запахов, переполнивших пещеру, и среди них откровенно торжествовал один, свежий, ведущий на волю. Он двинулся на его зов. Запах усилился, и скоро он ощутил прикосновение ночного ветерка. Когда Лупа в числе других испытуемых выбрался наружу, он уже мало что соображал. Действовал по наитию. Наброшенная на него при выходе волчья шкура принудила его завыть, и он завыл. Точнее заскулил радостно, с переливами. Хотелось есть, и он опечалился. Лупа вздрогнул, узрев в небе полногрудую луну. Звезды отсутствовали. Говорят, Залмоксис любит кататься на молодом месяце и сверху обозревать землю. Вообще, мир вокруг новорожденного заметно изменился. Обострились запахи, пронзительнее стали звуки, исчезли краски. Все вокруг стало серым, но в этой серости оказалось куда больше переливов, чем оттенков в каком‑либо цвете. Заметно укрупнившаяся с того момента, как Лупа со своей сотней явился в лагерь, стая тихо и нудно тянула волчью песню. От этого напева у врагов кровь стыла в жилах.

Вот они враги. Он давно ощутил их присутствие, но только сейчас разглядел их.

Посреди лагерной площади, в пределах круга, образованного кострами, толпились пленные — те, кто посягнул на волчью обитель, чья гордыня унизила мир. Глядя на них, Лупа испытал прилив ярости и сначала завыл тонко, подпевая общему хору, потом повел свою песню, громкую, пронзительную, внушавшую врагам ужас. Враги дрогнули, кто‑то пал на колени, кто‑то вскинул руки, обращаясь с мольбой к своим маломощным богам.

В следующее мгновение кто‑то чрезвычайно бородатый, огромный, поражающий шириной плеч — не сам ли вожак стаи Децебал?! — махнул рукой, и стая вновь обращенных молодых волков бросилась на пленных. Терзали павших. Кто‑то из пленных покорно откидывал голову и мелко вздрагивал, когда зубы молодого волка впивались ему в глотку. Один из них отважился сопротивляться, с жутким криком пытался освободить связанные руки. Не тут‑то было! Римлянин был невысок, седовлас, толстопуз, на голове декурионский шлем, однако дрался отчаянно. Его повалили втроем, и молодой, богатырского телосложения волк, побратим Лупы, Скорило впился в его горло зубами. Потом все пили кровь поверженного врага, жевали кусочки его сердца. Даже вожак смочил в крови длинные обвисшие усы.

Подступил рассвет — первый в многотрудной воинской жизни Лупы и Скорило. Молодые волки не расставались, теперь они были побратимы. Все, кто выдержал испытание и нашел выход из пещеры, теперь считались одним выводком. В память о самой длинной, самой таинственной ночи в их жизни они обменивались подарками. Скорило вручил Лупе шлем растерзанного декуриона. Лупа с радостью отдал побратиму навязанную отцом каску с гребнем. То‑то было радости, когда обнаружилось, что горшок декуриона плотно сел на голове юноши, а Скориле впору пришелся мятый римский колпак.

До следующего вечера новики отдыхали. С приходом темноты Лупу и пожилого воина из его прежней сотни Буридава вызвали к царю.

Децебал встретил Лупу у порога, положил руки на плечи.

— Крепись, сынок. Они взяли Даоус — Даву.

Лупа напрягся, спросил.

— Отец? Мать?

— Все погибли. Амброзона сбросили со стены. Что случилось с матерью и сестрами не знаю. Боюсь, что худшее…

Лупа отвел глаза.

— Когда в бой, вожак? Поставь меня в первый ряд.

— Нет, сынок. Тебе придется послужить врагам.

Лупа отшатнулся. Буридав во время разговора оставался спокоен, это был пожилой, опытный волк.

— Послушай, сынок, — как ни в чем не бывало, спросил Децебал, — я слыхал, ты обменялся шлемами с моим племянником Скорилой? Этот тебе впору?

— В самый раз, государь.