Грегор Самаров - Адъютант императрицы

Понятно, что все торговцы стремились к нему; из всего, что было у них или что они могли найти на стороне, они несли ему самое красивое и лучшее, и в короткое время Потемкину удалось обратить свои пышные палаты в настоящий музей, заключавший в себе неоценимые сокровища и вызывавший восторг и удивление всего двора. Казалось, он вообще употреблял все очевиднее лившиеся на него милости императрицы только на то, чтобы пользоваться благами жизни, и, несмотря на то что государыня постоянно приглашала его на свои совещания с министрами и очень ценила его свободно выражаемые мнения, он, казалось, вовсе не стремился приобрести какое‑нибудь политическое влияние, а, наоборот, старался не вмешиваться в дела правления и держался от них вдали. Благодаря этому недовольство и недоверие вельмож к новому фавориту постепенно исчезли и он состоял в прекрасных отношениях со всем двором, будучи постоянно готов то поддержать искательство одних, то помочь исполнению желаний других. Таким образом он приобретал себе друзей, насколько вообще может идти речь о дружбе среди охваченного честолюбием, в большей своей части эгоистического общества.

Казалось, Григорий Александрович был совершенно удовлетворен, вполне наслаждаясь жизнью, своим вкусом и изяществом задавая всем тон и заставляя всех подражать себе.

Вместе с богатым убранством своего жилища он вызывал удивление и зависть всего двора красотою своих лошадей, а также роскошью своих экипажей. Императрица предоставила в его распоряжение часть своих конюшен, и Потемкин в короткое время составил себе из них такую чудную коллекцию благородных коней, что его упряжки даже при пышном русском дворе затмевали всех и с ними могли сравниться разве только выезды Орлова.

Для этой цели он держал целый штат конюших, причем выбирал для него всегда совсем молодых людей красивой наружности и большого роста. Конюшие носили пышную и тем не менее элегантную светло–зеленую ливрею с золотым шитьем. Сопровождая его в поездках верхом или в карете, они могли поспорить изяществом с пажами императрицы, несмотря на то что последние выбирались из самых знатных родов государства, в то время как среди служителей Потемкина было очень много крепостных, которых он брал к себе на службу из имений, пожалованных ему императрицей, и с поразительной быстротой выучивал их уверенной осанке и благородным манерам.

Таким образом, казалось, Потемкин только тем и был занят, что полными глотками пил из пенящегося кубка бытия, не заботясь о том, долго ли еще благоволение императрицы будет наполнять его. Его улыбающиеся губы произносили только приветливые, благодушные слова и безобидные остроты, а в его глазах светилась счастливая беззаботность.

Григорий Александрович только что вернулся к себе после ранней утренней поездки, в которой сопровождал императрицу, в то время имевшую еще обыкновение кататься каждое утро, несмотря ни на какую погоду. Когда он остался в тиши своего кабинета, улыбка сошла с его уст и радостная беззаботность исчезла. Закутавшись в широкий шелковый халат, лежал он на диване, под сенью пальмовых листьев, среди которых выделялась на черном пьедестале античная фигура царицы Клеопатры; черты лица последней, как уверял Потемкин, а за ним и другие придворные, поражали своим сходством с лицом императрицы.

Рядом с диваном, на мольберте, стояла обращенная к свету картина, написанная масляными красками; на ней был изображен спящий Самсон в тот момент, когда Далила обрезала его вьющиеся волосы, между тем как из‑за занавеса виднелось злобное улыбающееся лицо филистимлянина.

Потемкин только недавно купил эту картину. Ей не нашлось еще определенного места, и продавец поместил ее покамест на мольберте, в очень выгодном свете. Потемкин мрачно устремил взоры на картину.

«Эта картина с первого раза произвела на меня сильное впечатление, и я решил купить ее, чтобы никто ее не видал и не мог поразмышлять над ней. Не есть ли этот Самсон мой образ? Черты его лица напоминают меня; никто не должен видеть ее, прежде всего Екатерина, потому что если бы она, как я, нашла сходство спящего Самсона со мной, то это могло бы пробудить в ней целый рой мыслей, которые не должны пробудиться. Разве у меня нет силы, как у этого могучего победителя львов, чтобы разрушить все вокруг меня и уничтожить каждого, кто захотел бы подняться против меня? Но, — продолжал он свою мысль, и еще мрачнее стали его глаза, — разве у нее нет в руках ножниц, чтобы обрезать мои власа и сделать меня беспомощным, как последнего нищего? И разве не гнездится в ее сердце, несмотря на все его великодушие, коварство Далилы? Разве мало филистимлян, завистливых и злых, ждущих только удобного момента, как эта хитрая рожа, чтобы кинуться на павшего и беззащитного? А я между тем далеко еще не равен Самсону, я еще не господин над всеми. Правда, я устоял против Орлова, правда, у него не хватило сил оттолкнуть меня, но и я не смог совсем его оттеснить. Смеясь, полушутя, как отклоняют глупое желание неразумного ребенка, Екатерина отказалась удалить его. Правда, льстивыми ласками она хотела заставить меня позабыть свой отказ, но под ее мягкой, как шелк, ласковой ручкой я чувствовал острые когти тигра, и тот же Орлов будет каждую минуту готов вложить в эту руку предательские ножницы. Я поставил здесь Клеопатру, и все говорят, что статуя похожа на Екатерину. Ну, это сравнение не опасно, так как Клеопатра любила Цезаря, а Цезарь был ее господином. Необходимо заботливо охранять мысли женщин, потому что у всех них является горячее желание воплотить мысль в дело; но это желание у Екатерины опаснее, чем у кого‑либо другого, и ее слова и знаки, претворявшиеся в дела, своей силою потрясают мир. Так не должно быть; я один должен властвовать над нею — или мне когда‑нибудь придется испытать судьбу этого Самсона. Но все‑таки есть разница между мною и этой картиной, — поднимаясь, усмехнулся он. — Самсон спит и беспечно подложил свою голову под коварные ножницы; я же не сплю; мой взор проницателен и ясен, и даже в темноте я могу узнать подкрадывающегося врага; на всех путях я слежу за ним, и скоро–скоро я подведу его под последний удар, который должен будет уничтожить его; тогда поле брани будет принадлежать мне, и я заставлю все корни могущества, власти и царства Екатерины так тесно переплестись с моей силой и волей, со всем моим существом, что она никогда не сможет разлучиться со мной без того, чтобы не погибнуть самой. Но, ей–Богу, это будет трудно, труднее, чем я полагал. Любовь не имеет силы над Екатериной; как бы горячо ни вспыхивало в ней пламя страсти, ее сердце остается холодным, одним только страхом можно властвовать над нею, и я часто начинаю сомневаться, можно ли заставить ее познать страх. Екатерина умеет склониться там, где не может ударить, и в состоянии смертельно поразить тогда, когда она бьет. Но я хочу! — ударил он кулаком в ладонь. — Это слово покоряет мир, когда оно громко и ясно выходит из глубины души. Самсон же позабыл волшебную силу этого слова, когда в беспечной дремоте положил свою голову на колени Далилы. Но все равно, картина слишком опасна; никто не должен видеть ее, главным образом Екатерина».