Мика Валтари - Наследник фараона

Ликующие крики толпы доносились до моего слуха, ибо люди приветствовали фараона Тутанхамона, полагая в своем заблуждении, что этот сбитый с толку мальчик, чьи мысли были устремлены лишь к прекрасной гробнице, искоренит несправедливость и вернет мир и процветание земле Кем.

Я шел куда глаза глядят, сознавая, что остался один на белом свете, а моя кровь, текшая в жилах Тота, пролилась бесплодно.

Я больше не лелеял надежду на бессмертие, смерть казалась мне скорее отдыхом, и сном, и теплом очага в зимнюю ночь. Бог Эхнатона лишил меня надежды и радости, и я знал, что все боги обитают в домах мрака, откуда нет возврата. Фараон Эхнатон принял смерть из моих рук, но это не принесло мне утешения. Смерть даровала ему милосердное забвение, я же был жив и все помнил. Мое сердце переполнила горечь, и меня душил гнев на толпу, ревущую теперь перед храмом словно скот, для которого не существует уроков прошлого.

Я добрел до развалин дома медеплавильщика. Завидев меня, дети попрятались, а женщины, которые искали свои горшки и кувшины, закрыли лица. Моему взору открылись грязные стены дома, черные от сажи; бассейн в саду высох, а ветви сикомора были черны и голы. Но среди развалин соорудили навес, под которым я увидел кувшин для воды. Мути вышла мне навстречу, ее седеющие волосы были в земле, она хромала от раны. Преклонив предо мной свои дрожащие колени, она сказала с горькой насмешкой:

— Да будет благословен день, когда мой господин вернулся домой!

Больше она ничего не могла вымолвить. Она говорила сдавленным от злобы голосом. Припав к земле, она закрыла лицо руками. Ее худое тело было сильно изранено мечами и рогами Амона, но раны затянулись, так что мне незачем было обрабатывать их. Я спросил:

— Где Капта?

— Капта мертв, — ответила она. — Говорят, рабы убили его, увидев, что он предал их и подал вино людям Пепитамона.

Но я не поверил ей, зная, что он не мог умереть и, что бы ни случилось, Капта останется жив.

Мое неверие привело ее в ярость, и Мути вскричала:

— Должно быть, тебе легко и приятно смеяться сейчас, Синухе, — сейчас, когда ты видел торжество своего Атона! Все вы, мужчины, таковы. Все зло мира от мужчин, ибо они никогда не взрослеют. Они остаются мальчишками: швыряют друг в друга камнями, дерутся, а величайшая радость для них — приносить горе тем, кто любит их и желает им добра. Разве я не желала тебе всегда добра, Синухе? И как ты отблагодарил меня? Хромая, израненная, с горстью заплесневелого зерна в руке! Но я виню тебя не за мои несчастья, а только за Мерит, которая была слишком хороша для тебя и которую ты сознательно и намеренно обрек на смерть. Я выплакала свои глаза из-за маленького Тота, ведь он был мне как родной сын, и я пекла для него медовые пряники. Но что тебе до этого! Ты нагло являешься сюда, пустив по ветру все свои богатства, чтобы отдохнуть под кровом, который я построила с таким трудом, дабы кормить тебя! Бьюсь об заклад, под утро ты будешь клянчить пива, а утром станешь колотить меня за то, что я служу тебе не так прилежно, как тебе хотелось бы. Ты заставишь меня работать на тебя, а сам станешь валяться без дела. Таковы мужчины.

Так она говорила, и ее воркотня была столь домашней, что напомнила мне мою мать Кипу и Мерит, и мое сердце захлестнула невыразимая тоска, и слезы хлынули из моих глаз.

Это сильно расстроило ее, и она сказала:

— Ты прекрасно знаешь, Синухе, ведь у тебя отзывчивая душа, что я не хочу сказать ничего дурного, а только наставляю тебя. У меня еще осталась горсть зерна, я смелю ее и приготовлю вкусную кашу. Я постелю тебе постель из сухого тростника. Может быть, через некоторое время ты сможешь заняться своим ремеслом, чтобы мы могли жить. Не беспокойся об этом, ибо я нашла работу прачки в богатых домах, где куча запачканной кровью одежды, так что я всегда смогу заработать. Более того, я, может, даже смогу одолжить в увеселительных заведениях, где останавливаются на постой солдаты, кувшинчик пива, чтобы усладить твою душу.

От ее слов мне стало стыдно за свои слезы. Я успокоился и сказал ей:

— Я пришел сюда не для того, чтобы быть тебе обузой, Мути. Я скоро уйду и, наверное, надолго. Вот потому я и хотел увидеть дом, где был счастлив, погладить шероховатую кору сикомора и прикоснуться к порогу, который хранит следы ног Мерит и маленького Тота. Не беспокойся обо мне, Мути. Если смогу, я пришлю тебе немного серебра, чтобы ты как-то перебивалась, пока меня не будет. Пусть бог благословит тебя за твои поистине материнские слова, ибо ты добрая женщина, хотя временами твой язык жалит, как оса.

Мути всхлипнула и утерла нос тыльной стороной огрубевшей ладони. Она не позволила мне уйти, а разожгла огонь и приготовила для меня еду из своих скудных запасов. Я был вынужден поесть, чтобы не обидеть ее, хотя кусок застревал у меня в горле.

Мути посмотрела на меня и, покачав головой, сказала:

— Ешь, Синухе! Ешь, жестокосердый, хоть зерно и заплесневело, а еда отвратительна. Думаю, ты станешь теперь совать свою глупую голову во все сети и западни, что попадутся на твоем пути, но я уже ничем не смогу помочь тебе. Ешь и набирайся сил, Синухе, и возвращайся, ибо я буду верно ждать тебя. Не беспокойся обо мне: хоть я старая и хромая, но очень выносливая. Я буду стирать и готовить, я заработаю достаточно себе на хлеб, пока хоть какой-то хлеб есть в Фивах, только возвращайся, господин мой!

Итак, до наступления темноты я сидел на развалинах своего дома, и костер Мути одиноким огоньком светился в кромешной тьме. Я думал, что лучше уж мне никогда не возвращаться, ведь я принес лишь горе и несчастье тем, кого любил, лучше жить и умереть таким же одиноким, каким я плыл вниз по реке в ночь своего рождения.

Когда взошли звезды и стражники стали бить древками копий в свои щиты, дабы устрашить людей в разрушенных портовых переулках, я попрощался с Мути и снова пошел к золотому дворцу фараона. Пока я брел по улицам к берегу, ночное небо над Фивами опять озарилось красными отблесками и зажглись огни на больших улицах; из центра города донеслись звуки музыки. Ибо это была ночь воцарения Тутанхамона и в Фивах было празднество.

В ту же ночь жрецы усердно трудились в храме богини Сехмет, выдергивая траву, выросшую между плитами, водружая на прежнее место изваяние с головой льва, облачая его в красные льняные одежды и украшая его символами войны и опустошения.

Как только Эйе возложил на голову Тутанхамона короны двух царств — красную и белую, папирус и лилию, — он сказал Хоремхебу:

— Пробил час, о Сын Сокола! Вели трубить в рога и возвещать войну! Да прольется кровь очистительным потоком по всей земле Кем, дабы все вернулось на свои места и люди забыли само имя лжефараона.