Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга первая

Посещение наместнического правления, где у ворот и парадных дверей прохаживались солдаты с тупыми и безразличными лицами от многолетней однообразно-скучной и тяжёлой службы, напомнило ему дни следствий и суда в Санкт-Петербурге. По телу пробежала холодная дрожь.

Александр Николаевич старался, но не мог вспомнить, кто дружески предупреждал его о том, что милости, оказываемые ему людьми власти, кратковременны, скоро оборвутся и имя его станет предметом раздора и интриг в городе. Но теперь было поздно что-либо сделать. Оставалось одно — ускорить отъезд в Илимск.

Тут он вспомнил, что об этом говорил ему Шелехов. Значит, слова его сбылись. Среди здешних людей оказались плохие, завистливые и злые. Причинять страдания другим для них доставляло удовольствие. Радищев подумал, что в Иркутск могло последовать строгое предупреждение из Санкт-Петербурга. Ему не хотелось, чтобы кто-то вновь имел из-за него неприятности по службе. Александр Николаевич возвратился к себе подавленным и разбитым.

Грустные и тяжкие думы с этого дня не давали ему покоя. Чуткая и восприимчивая ко всему душа его была охвачена страданиями. Состояние Радищева резко ухудшилось. Размышления его о предстоящей жизни в Илимске стали мрачными, полными тоски.

Александр Николаевич старался представить своё положение в Илимске. Жизнь, ожидавшая его там, в остроге заранее казалась скорбной от одной лишь дальности расстояния. Он не жаловался никому на свою участь; лишь иногда, в порыве откровенности и нахлынувших чувств, говорил об этом Елизавете Васильевне или делился своим настроением в письмах к родным и друзьям.

Предстоящий и немедленный отъезд мог отвлечь Радищева, сосредоточить думы на чём-то другом. Но пока он был в Иркутске, слабость его прорывалась наружу. Он пытался найти причины и объяснить своё настроение обеспокоенной Рубановской.

— Чем более удаляются люди от центра государства, тем менее чувствуют они энергию, движущую ими…

Елизавета Васильевна советовала ему не думать и не рассуждать об этом, сосредоточиться на отъезде, не принимая случившееся близко к сердцу.

— Это именно так! — продолжал настойчиво высказывать свою мысль Радищев. — Так, дорогая моя! Разве не то же самое происходит и в физическом мире? То же самое: чем более движение удаляется от центра, от которого берёт своё начало, тем слабее оно становится… Санкт-Петербург всё отодвигается дальше и дальше от меня. Согласись со мной, что дальность расстояния повергает меня в уныние и страшит оставить меня совсем одиноким там, в Илимске…

— Связи твои с друзьями и родными не прекратятся… Всё будет так же…

Елизавета Васильевна подходила к нему, склоняла свою голову на грудь и полушёпотом добавляла:

— Я с тобой буду, дети… Разве твоё сердце присутствие наше не успокаивает?

Радищев крепко обнимал подругу.

— Не обижай меня такими словами. Я говорил тебе о другом одиночестве — о разлуке, отдаляющей меня от большого мира, который ничто не заменит в моём сердце…

Было уже всё готово к отъезду и назначен день, как совсем неожиданно Павлик с Катюшей простудились и заболели. Выезд отложили на неопределённый срок. Недомогал и Радищев. Последние дни пребывания в Иркутске он заполнял тем, что писал письма друзьям и родным.

Елизавета Васильевна знала, что за письмами на родину он забывал о неприятностях, причинённых ему злыми, недоброжелательными людьми, и не мешала писать Александру Николаевичу. Она ждала теперь того дня, когда поправятся Александр Николаевич и дети, чтобы можно было двигаться дальше.

Радищев, несмотря на своё физическое недомогание, заканчивал одно, другое, третье письмо и спешил их направить в наместническое правление для пересылки с курьерами, отъезжающими в Санкт-Петербург. Елизавета Васильевна, улавливая сосредоточенное спокойствие на его лице, благословляла эти минуты и часы. Ей хотелось, чтобы Александр Николаевич собрал в себе силы и смог благополучно завершить последние сотни вёрст невольного путешествия к месту изгнания.

Прошло ещё несколько дней в утомительном ожидании для Рубановской. Дети поправлялись очень медленно: всё кашляли и чихали от простуды. Елизавета Васильевна успела направить несколько писем из Сибири своей матушке и подруге Глафире Ивановне Ржевской. Она извещала их о своём благополучном прибытии в Тобольск и о сборах в дорогу до Иркутска и, наконец, рассказывала о пребывании здесь, в городе на Ангаре, и о предстоящем отъезде в Илимск.

Сейчас Рубановская сидела за письмом к графу Воронцову. С последней почтой она получила от Александра Романовича записку, в которой граф просил не задерживаться в дороге, а следовать скорее до назначенного места жительства Александра Николаевича. Видимо, какие-то злые слухи дошли из Иркутска до Санкт-Петербурга, и Воронцов дружески советовал им ускорить отъезд в Илимск, чтобы избежать лишних неприятностей и ненужных разговоров.

Елизавета Васильевна была сердечно благодарна графу Воронцову за его совет и доброту, проявленную к ней и Александру Николаевичу. Она писала:

«Милостивый государь!

Я получила Ваше письмо, заставившее нас окончательно решиться на выезд, который Вы нам советуете ускорить. Я задержала его лишь для того, чтобы дать время поправиться моему другу и детям. Не без труда я согласилась на это. Если бы состояние здоровья детей и моего друга позволяло пуститься в дорогу сейчас же, я бы не оставалась здесь больше ни одного дня.

Зная Ваш образ мыслей по этому поводу и не забыв советы, которые Ваше превосходительство соблаговолили мне дать перед моим отъездом, я сообщила их моему другу и, именно, это заставило его сообщить Вам своё состояние со всей откровенностью его души. Зная наше мнение на сей счёт, Вы можете рассчитывать, что насморк не задержит его больше здесь и он полностью вручает себя провидению, тому, что оно соблаговолит решить по поводу его слабого здоровья.

Мы решили, повторяю, оставаться здесь лишь в течение того времени, какое нужно для выздоровления. У нас всё готово к отъезду и ничто не может задержать его…»

Рубановская на минуту оторвалась от письма, перечитала бумажный лист, торопливо исписанный мелким, чётким почерком, взяла песочницу и присыпала невысохшие строчки песком. Ей захотелось вновь сказать Александру Романовичу о своих глубоких чувствах и привязанности к Радищеву, чтобы граф Воронцов знал, какие силы побудили её разделить участь гордого изгнанника и последовать за ним в Илимск.

Согнув трубочкой исписанный лист, она аккуратно ссыпала песок в песочницу и стала писать на обратной стороне:

«…Шаг, на который я решилась, последуя за моим другом, является для Вас лучшим доказательством моей привязанности к нему, и нет опасности, которую я не хотела бы разделить с ним теперь. Вы можете мне верить, что я не только не задерживаю его, а мы одинаково томимся по отъезду из большого города, где всегда много шума и необходимо соблюдать этикет, чем в убежище, которое нам предназначено. Он сможет там больше уделять внимания занятиям, целиком поглощающим нелюбовь к большому обществу…