Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга первая

В чёрной избе, освещенной сальной свечой, было душно. Постель разостлали на нарах. Елизавета Васильевна с Дуняшей сразу уснули. Радищев долго не спал. В углу избы, на скамье, полудремал солдат. Рядом с ним беззаботно храпел усатый унтер-офицер. Другой конвойный, завернувшись в тулуп, лежал возле камелька.

Александр Николаевич слушал, как грозно свистел ветер в ветхом оконце, составленном из кусков слюды. Сон не смыкал его глаз. На зорьке, когда тёмное оконце стало светлеть, унтер-офицер приказал собираться. Вскоре лошади были заложены и путь продолжался.

Дорога лежала между затерявшимися в лесу бурятскими улусами и зимовьями. Здесь редко встречались дома русских земледельцев. Возле одного из них путники остановились, желая обогреться, но их предупредили, что в доме умер хозяин и постоя нет.

— Почему не въезжаем во двор? — спросила Елизавета Васильевна Радищева. Александр Николаевич пояснил. Рубановская перекрестилась и с жалостью подумала о семье умершего.

Лошади тронулись дальше — до почтового зимовья Манзурки. В этот же день путники добрались до деревни Качуг и заночевали. Здесь была пристань. Отсюда грузили и плавили хлеб в Якутск. От Качуга дорога шла по льду Лены. Река была сжата высокими и обрывистыми берегами. Они поросли сосняком, лиственницами в елями. От бывшего острога Верхоленска, города без ратуши, чаще стали встречаться вперемежку русские и бурятские то сёла, то слободки, то деревни или заимки в два-три небольших домика. Здешние жители занимались хлебопашеством, рыбной ловлей и охотничьим промыслом.

Ниже станка Усть-Илги стоял пограничный столб. Здесь кончался Иркутский округ и начинался Киренский, в который входил Илимский острог.

Иногда дорога сворачивала с реки и тянулась берегом. В этих местах, на перекатах, Лена не замерзала и полыньи дымились туманом. Берега реки были крутые. Плиты красного песчаника рёбрами выступали на утёсах и ярах. У Шаманского камня, отвесно торчащей скалы над рекой, на вершине которой сосна казалась маленькой веткой, обогнали обоз с товарами, идущий на Киренск.

На передней подводе ямщиком ехал бурят в волчьем треухе, в дублёной шубе, цветисто-расшитой узорами. Объезжая подводу бурята, путники наблюдали, как он, оторвав лоскут меха от рукавицы, что-то накрыл им на каменной глыбе, схожей со звериной мордой.

На почтовом зимовье Елизавета Васильевна, заинтересованная этим, спросила солдата, казавшегося ей приветливым и добрым человеком.

— Щепотку табаку положил, — ответил солдат.

— Для чего? — полюбопытствовала Рубановская. Тяжёлая поездка в Сибирь каждодневно открывала ей что-нибудь новое, ещё неизвестное.

Солдат ухмыльнулся.

— Так надобно, барыня. Боится прогневать злых духов, замаливает их…

— Сколько ещё дикого суеверия в народе, — огорчённо произнесла Елизавета Васильевна. Она взглянула на Александра Николаевича, сидевшего возле печи с Павликом и Катюшей, и ждала, что он скажет.

— Это в стране, где рождаются великие учёные мужи, подобные Михаиле Ломоносову, — сказал Радищев, не столько отвечая Елизавете Васильевне, сколько высказывая свои мысли, близкие к тем, что занимали Рубановскую. Радищев попросил подать ему дорожную тетрадь и стал вносить в неё путевые впечатления.

«До Усть-Илги хлебопашество входит в счёт крестьянского приобретения, — записывал он, — а ниже главное приобретение состоит в белках и все жители Лены оную промышляют без изъятия…»

Александр Николаевич узнал также, что белка была не единственным богатым промыслом ленского населения. В тайге водились дикие козы, медведи, олени, кабарга. Охота на них хотя и приносила большую прибыль, но здешним жителям предстояло, как думал он, заняться со временем другим делом.

Радищева не оставляла мысль о преобразовании Сибири, об использовании человеком её земных богатств. В трёх верстах, не доезжая до деревни Тарасовки, разрабатывались медные рудники, там добывали руду и сплавляли её вниз по реке на завод Савельева. Завод находился поблизости. Радищев подумал, что со временем здесь, в Сибири, таких заводов появится больше и на них найдут себе работу многие обездоленные земледельцы, помышляющие о дополнительном заработке.

В Усть-Куте, бывшем остроге на Лене, сделали дневную остановку в вместительном почтовом доме. Он содержался чисто. В нём можно было отдохнуть после утомительного и длинного перегона от последней стоянки. В Усть-Куте имелся солеваренный завод. Промышленник Ерофей Хабаров открыл эти солеварни более ста лет назад. Сейчас завод принадлежал наследнице иркутского купца Ворошилова. На нём работали каторжане..

Радищев вышел прогуляться и осмотреть Усть-Кутский острог. Некогда здесь размещалась первая крепость на Лене. Сейчас это была небольшая сибирская деревенька с избами, утонувшими в глубоких сугробах, с крестьянскими дворами, обнесёнными высокими и добротными заборами. В Усть-Куте жили ссыльные поселенцы российских губерний, попавшие сюда в разное время и за разные дела. Жители одевались в овчинные шубы, носили на голове меховые шапки, смотрели на проезжих людей недоверчиво, чурались их.

Вечером на дворе собрались все постояльцы почтового дома. Ямщики размещались в людской избе. К ним частенько заглядывали усть-кутские жители, чтобы передать с ними посылки, посумерничать и послушать ямщицкие рассказы.

Радищев тоже зашёл в людскую. В низеньком помещении, слабо освещенном жирником, было чадно и душно. Пахло дёгтем и конским потом от хомутов и сбруи, кислой капустой от онуч и пимов, сушившихся возле печки.

В переднем углу на скамье сидел крепкого телосложения ямщик со стриженой бородой и рассказывал быль-небыль про уральского казака Марушку.

Радищев прислушался.

— Сослали того Марушку в Сибирь, значит, в наши края, за дела мужицкие, — говорил ямщик, — присягнул, значит, Марушка на верность Пугачёву. Разъезжал, значит, с его знаменем по уральской землице и честно служил атаману…

— Пострадал Марушка? — нетерпеливо спросил кто-то из слушателей.

— Знамо, — ответил ямщик и продолжал: — Секли того Марушку, значит, плетями, прогоняли сквозь строй, а казак не раскаивался в своих делах. Был он человеком выносливым душою и телом. И тогда, значит, сослали Марушку на каторгу в Нерчинск. Но и здесь он слыл человеком своей веры и вольной думки, значит, из головы не выбрасывал.

Спрашивали Марушку все: «За какие такие дела, значит, попал ты на каторгу?», и говорил им казак такие слова: «Не пытали мы, значит, кто был Пугачёв, и знать того не хотели. Бунтовали же потому, что хотели победить, а тогда заняли бы место тех, значит, которые нас утесняли. Мы были бы господами, а вера свободной. Проиграли мы: что же делать? Их счастье, наше несчастье. Выиграй мы, произошли бы всякие изменения. Господа, значит, были бы в таком угнетении, в каком нас держали…