Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга первая

Вот он каков собой, значит, казак Марушка! Голову ложи на плаху, а он всё своё говорить будет. Сказывали, недолго прожил на каторге Марушка, сбежал. Ищут его, значит, стражники, а он в тайге хоронится, где-то тут, братцы, подле Усть-Кута, на Лене живёт…

Рассказ ямщика оставил неизгладимый след в душе Радищева. Он не знал, верить ли тому, что рассказал ямщик, принимая его слова за сущую правду, или признать всё услышанное за ловкую выдумку рассказчика. Александр Николаевич посмотрел на ямщика, и казак Марушка представился ему таким же могучим детиной, как этот ямщик-сибиряк. Радищев поверил его словам, ему было приятно узнать о смелом пугачёвце, молва о котором жила и распространялась здесь, в глухой деревеньке на Лене.

Покидая людскую, Александр Николаевич подумал лишь об одном: кому знать, чем наполнились сердца ямщиков и мастеровых, слушавших сказ о смелых делах уральского казака Марушки…

Утром снова тронулись в путь.

До Илимского острога оставалось три перегона. Дорога теперь лежала речкой Куть. Ехали в её верховье, мимо солеваренных промыслов. Завод был окутан чёрным дымом и густым паром. К воротам его гнали ссыльных. Сейчас они спустятся в варницы к печам в глубоких ямах или поднимутся на полати, где сушится соль, и будут её перелопачивать, задыхаясь от удушливого чада и дыма.

Мог ли думать Радищев, что ему придётся жить по соседству с этими, обречёнными на медленную смерть людьми, душе которых был близок Марушка?

В глубине сердца всё росла и усиливалась большая любовь к простому человеку. К Радищеву впервые за последние месяцы дорожной жизни пришло вдохновение.

«Почто, мой друг, почто слеза из глаз катится», — настойчиво повторял он. Монотонно поскрипывал под полозьями саней снег, а Александр Николаевич искал нужные ему, самые сильные слова. Судьба людей, которых только что видел, схожая с его судьбой изгнанника, была ещё страшнее и мучительнее. Нечеловеческие страдания и муки, вечная обречённость и безысходный конец сопутствовали им. Какими словами можно сказать об этом чувстве? «Почто безвременно печально дух крушится, ты бедствен не один», — шептали его губы.

…От зимовья Каймоново дорога свернула в тайгу. Она пролегала теперь то березником, то густым, почти непроходимым ельником, то взбиралась на кручи, то сбегала с них в низины. Над тайгой вздымались высокие горы. Сколько потребуется усилий человека, чтобы превозмочь эту глушь, прорубить просеки, дать взглянуть земле на небеса и солнце?

Глядя на грозную тайгу и величественные горы, Александр Николаевич думал о вечности жизни. Чувство некоторого страха и удивления вселяло ему это зрелище. Оно словно говорило Радищеву, что ему, изгнаннику, предстоит здесь трудная и суровая жизнь.

Переезжали глубокий распадок, где под снегом, скованная льдом, дремала речушка. Вырванные её полыми водами деревья лежали низвергнутыми. Обнажённые корни их были засыпаны пушистым снегом.

Александр Николаевич думал, что и в природе идёт извечная борьба за жизнь и побеждает самое сильное, выносливое и крепкое. Тот же внутренний голос, что твердил ему: к чему жить в бесполезный век, теперь отступал и слышался уже другой. Трезвый голос поэта-борца пробуждался в нём с новой силой. Этот голос спрашивал:

И убеждённо отвечал:

И, словно казня минутную слабость, этот голос неотступно твердил поэту:

Вдруг Александр Николаевич, давно искавший слов, выражающих его собственное я, которое хотели придушить ссылкой, почувствовал, что нашёл их. Он с радостью, почти громко произнёс:

Радищев повторил эти слова и понял — ничто в нём не изменилось и не изменится до конца его жизни.

Александр Николаевич оглянулся на свои прожитые сорок два года. Много счастья и горя, удач и провалов испытал он за эти годы, и всё же он мог сказать теперь — в жизни его было хорошего больше, чем плохого. Ничто не убило в нём любовь к своему народу и отечеству…

С детских лет, с первых ласково-приветливых и запомнившихся ему слов нянюшки Прасковьи Клементьевны, зародилась в нём любовь ко всему народному и отечественному. Она вошла в его душу, врезалась в память навсегда. Простая и рассудительная русская женщина из крепостных напевала ему колыбельные песни, учила его говорить на родном языке, рассказывала ему народные сказки.

Когда он подрос, его оберегал и воспитывал Пётр Мамонтов, по прозвищу Сума. Дядька читал ему первые книги, учил его русской грамоте. Радищев стал уже взрослым и самостоятельным человеком, а глубокое уважение к своим первым воспитателям до сих пор сохранилось в нём. Они заронили в его чувствительную душу это святое чувство к народу, к простому люду.

«Человек может состариться, появятся глубокие морщины на лице, совсем поседеют волосы, но чистая совесть и светлый ум его останутся прежними».

«Нет, — возразил другой голос, — ты стал теперь сильнее, мужественнее, чем был прежде. Этому научили тебя тяжёлые испытания, перенесённые тобой, они закалили тебя».

— Да, я стал сильнее, — будто выслушав спор противоречивых голосов в себе и отбрасывая сомнения, сказал вслух Радищев. — Я должен быть сильнее…

Проезжали последнюю деревеньку Муки. Несколько домиков её были совсем засыпаны снегом, и казалось, что они спрятались в сугробы от постороннего взгляда. Унтер-офицер озяб в пути. Он решил заехать в крайнюю избу и погреться.

За оградой, совсем на отшибе, стояло несколько остроконечных чумов, похожих издали на небольшие египетские пирамиды. Над ними поднимался сизоватый дымок. В загонах виднелись рогатые олени.

Радищев залюбовался этим, для него совершенно незнакомым, видом тунгусского стойбища. Его потянуло заглянуть хотя бы в один чум. Он сказал об этом унтер-офицеру. Тот безразлично махнул рукой и направился в русскую избу.

Александр Николаевич помог Рубановской свести детей в избу и тут же направился к ближнему чуму. С ним пожелала сходить и Елизавета Васильевна.

Возле чума стояли лёгкие санки-нарты, лежали примитивные снасти оленьей упряжки. Радищев осторожно приподнял полог у входа и заглянул внутрь чума. В нём было темно и смрадно. Он поприветствовал хозяев. В ответ послышался слабый женский стон, детский визг, и потом мужской голос: