Иван Супек - Еретик

– Вам хотелось бы видеть его на костре?

– Я не могу позволить себе выражать свои личные чувства.

Мгновенно оцепенев, королевский советник стоял перед кардиналом, холодом сверкал его стеклянный взор, он выгдядел совсем иначе, чем тот учтивый кавалер, которого инквизитор только что видел перед собой. Что же он чувствовал, он сам, как человек, представляя интересы мадридской короны? Лицо графа, наполовину скрытое закрученными усами и конусообразной бородкой поверх пышного воротника, ни о чем не говорило. Однако инквизитор попытался сорвать эту безжизненную маску.

– Скажите мне, светлейший, каков он был человек?

– Де Доминис?

– Да.

– Почему это важно для вас?

– Господи, помилуй, ведь мне предстоит осудить его.

Граф засмеялся, но тут же стал серьезным, дабы своим смехом не обидеть собеседника. Улыбка еще таилась в уголках его проницательных глаз и твердо вырезанных губ. Под обходительностью южанина проглядывал искушенный и многоопытный государственный муж.

– Дорогой кардинал, человек – существо весьма многоликое. И вам самому предстоит создать образ, наиболее соответствующий нынешним обстоятельствам!

Разочарованно отошел Скалья от ловкого дипломата. Дело Марка Антония прежде всего вызывало душевный разлад у него самого. Исходя из прочно усвоенных канонов католицизма, он хотел судить его независимо от каких-либо иных, привходящих моментов. Однако теперь вместе со своим узником он оказался в столь высоких сферах, где он сам с трудом ориентировался и где, как рекомендовал ему лукавый испанец, следовало мыслить политически. Первый и главный его принцип – придерживаться истины и только истины – встретил насмешливую улыбку посланника.

Опечаленный кардинал покинул ярко освещенный зал, где гости толпились возле великих мира сего, большей частью вокруг папы и генерала ордена иезуитов. Подобные приемы давали возможность вызнать или выпросить что-либо, нередко успешнее и быстрее, чем если бы дело шло обычным порядком в долгих запутанных лабиринтах канцелярий, В этой иерархической пирамиде вес каждого определялся силой и значимостью его покровителя. Поэтому нижестоящие льнули к стоявшим выше, а великие в свою очередь нуждались в прочной и широкой опоре; только так сохранялось это единение вопреки разъедавшим его клевете, зависти и тирании, оставаясь, однако, цитаделью панства. И даже Скалья, привыкший к суровому аскетизму и с печалью взиравший не сие лукуллово пиршество, был взволнован присутствием императорских послов. Его душу наполнял восторг верноподданного вопреки желанию быть возвышенным и недоступным земным соблазнам в этой толпе прихлебателей и охотников за красными кардинальскими шляпами. Это было сильнее его, отшельника и аскета. Тщетна проповедь равенства, коль скоро последователи Христа надели ему на голову венец, сперва терновый, затем золотой… Однако здесь кардинал одернул себя, подобные мысли вели уже в ересь…

При выходе его опять с подчеркнутой почтительностью приветствовали гвардейцы. Они были внимательны к нему, ибо всего лишь несколько человек пользовались правом свободного прохода по этой галерее. И смиренный отшельник не остался равнодушным к их салюту, хотя сурово порицал себя за подобное тщеславие. Отражение некой тайной силы словно сопровождало его отныне, как бы материализуясь постепенно в новом представлении о себе самом. Давно ли он мечтал о власти, правда, на благо человечества, но разве не так начинают все насильники?

Длинную крытую галерею на древней стене построил еще папа Александр VI после того, как окончательно превратил мавзолей Адриана в неприступную крепость-темницу. Напугать, похоронить заживо стало куда более важным, нежели сберечь святые мощи и урну с прахом давно почившего императора. Угрюмую стену галереи через определенные промежутки прорезали узкие отверстия, напоминавшие скорее бойницы, нежели окна, сквозь них виднелись старые городские кварталы.

В узком пространстве гулко отдавалось эхо чьих-то шагов, и Скалье вдруг показалось, будто его увлекает за собой длинная невидимая процессия. Трудно было понять, где начало тесной извилистой галереи, издавна связывавшей дворец и замок. В одном ее конце стоял престол, в другом – лежала гробница. Владевший ключом к этой двери мог предстать перед Римом всемогущим властелином. И вот теперь он, Скалья, стоял в этом переходе, который вел или к вечной славе в потомках, или к забвению в Тибре.

Железная дверь на другом конце перехода была под замком. Отперев ее, кардинал оказался на открытой галерее перед Замком святого Ангела. Здесь в свете вечерней зари его взору предстала картина, равную которой трудно было вообразить. Здесь, где Тибр стремительно поворачивает на юг мимо холмов Вечного города, обожествленный император Адриан избрал место вечного упокоения и но примеру египетских фараонов воздвиг себе гробницу. Могучие стены правильным квадратом, в каждом из углов которого стояла сторожевая башня, окружали высокий и широкий цилиндр красноватого цвета. На верхней плоскости его центральной башни, господствовавшей надо всем, возвышалось двухэтажное каменное здание, а над ним парил архистратиг Михаил, которого Григорий Великий узрел вкладывающим меч в ножны в знак того, что страшный мор, посетивший столицу, идет на убыль; с тех самых пор архангел днем и ночью реял над замком и над всем городом. И хотя красноватая башня выглядела незавершенной и взор наблюдателя невольно устремлялся выше, в чистое голубое небо, Замок святого Ангела прочно и незыблемо стоял на римской земле.

По висячему мосту, опущенному от угловой башни, инквизитор перешел в крепость, где его приветствовали вооруженная стража и монахи в белых мантиях и черных плащах. Теперь вход в эту преисподнюю не столь поразил его. Да, он начинал привыкать… Жуткая мысль! В уже знакомой Палате правосудия он сел за стол, поджидая, пока тюремщики приведут обвиняемого. Чувство тоски, охватившей Скалыо поначалу в этом каменном мешке, постепенно ослабевало, совсем недавно страшившие видения исчезали, растворяясь в пляшущем полусвете восковых свечей. После шума и суеты роскошного дворца ему даже почти понравилось здесь, под грубым сводом в тишине монастырской кельи. В круговороте светской жизни его неизменно охватывала печаль. Неловкий в общении, склонный к уединению, он словно стыдился чего-то и даже порицал и самого себя, и чопорных аристократов. И чем большее оживление царило вокруг, тем глубже становилась его скорбь; он готов был рыдать… Ему хотелось бежать из залитых светом залов, и лишь в обстановке привычного монастырского быта, несмотря па ужасную цель, стоявшую сейчас перед ним, он обретал прежнее спокойствие.