Режин Дефорж - Авеню Анри-Мартен, 101

Если Эстелла испытывала слабость к Паки, то Лиза симпатизировала Филиппу Энрио, который «так мило беседует» и который «так образован». Ах, «этот удивительный, степенный, сочный, хорошо поставленный голос, который, как и должно быть у мелкого буржуа, в меру патетичен и в меру насмешлив! Настоящий литературный талант, которого так недоставало Парижу; он употребляет такие обороты, которые говорят о том, что это прекрасный знаток латыни». Бывший депутат от Либурна знал в то же время такие крепкие ругательства и выражения, которые поражали как провинциалов, так и парижан. С каким цинизмом, как виртуозно он бередил раны побежденных! Свидетельство того — выступление Энрио 4 июля 1943 года, которое многие сочли его исповедью:

«Наши соотечественники-голлисты и их сторонники не перестают вновь и вновь удивлять и умилять меня. Всякий знает, что только они являются несгибаемыми патриотами и что лишь им одним присуще истинно французское достоинство…

Германия оккупировала Францию, одержав полную победу. Я помню, как эти господа утверждали, что они никогда не были разбиты, что маршал не должен был подписывать договор о перемирии. Оставим данные нелепые речи на совести этих людей, которые в 1940 году, зажатые между Гаронной и Пиренеями, панически молили Бога лишь о том, чтобы Германия не отказалась предоставить им возможность перемирия, от которого они сегодня отрекаются. Повсюду войска, повсюду оружие, повсюду авиация; немцы в Ангулеме и Валенсе, дезертиры и беженцы на дорогах, везде смятение и растерянность… Именно в этот момент и должны были бы раздаться возмущенные голоса некоторых лиц, а их тогда вообще не было слышно. Наши фанфароны, хоть и запоздало, дали знать о себе сегодня. Впрочем, с удивительной непоследовательностью.

Почему эти люди, которые считают оккупацию своей страны невыносимой, тем не менее, находят весьма приемлемым вторжение в нее других иностранцев, пока лишь обещавших оказать помощь? Почему они так возмущены тем, что их противник Германия пользуется нашими ресурсами, и почему они потирают руки, когда Англия и Америка, их друзья, захватывают наши североамериканские колонии?..

Я этого никак не могу понять. Я тоже переживаю за судьбу своей страны. Я тоже страдаю, как любой потерпевший поражение. И это нормальное состояние, какое бы тяжелое оно ни было. Но вы, соглашаясь отдать мнимому другу то, что не требует от вас даже победитель, не испытываете ли вы душевного дискомфорта?…

Итак, американцы являются судьями в разногласиях между французскими руководителями, английский монарх только что принял под свою корону еще одну колонию, Черчилль и Рузвельт отказываются от признания суверенитета Франции. И это — 4 июля, в день очередной годовщины независимости Америки! Вспомните-ка в связи с этой датой, какая помощь была оказана Францией американцам в борьбе с англичанами. Теперь же два прежних соперника снюхались, чтобы обратить нас в рабство. Французы на берегах Альбиона до такой степени лишены свободы, что никто не посмел пикнуть против авиационных бомбардировок метрополии и гибели там своих соотечественников.

…Итак, эти господа заявляют, что они негодуют, что они полны решимости вернуть нашу страну на то место, которое она заслуживает, что они не смирятся с поражением. Но, господа, вы подвергаетесь со стороны ваших друзей в сотни раз большему унижению, чем то, которое испытываем мы со стороны победителя. Нас считают побежденными, а вас — лакеями. И, если правда то, что немцы нас разбили, то правда и то, что англосаксы вьют из вас веревки. Они полновластные ваши хозяева. Быть разбитым означает быть более слабым, быть же марионеткой в чужих руках означает быть более глупым. Можно пожалеть слабого, но не дурака.

Продолжайте же преклоняться перед вашими хозяевами, лижите ручки тем, кто вас ласкает и тут же гонит прочь, говорите «спасибо» на каждый пинок из Лондона или Вашингтона, отправляющий очередного генерала в небытие, из которого тот никогда не вернется! Попросите только ваших господ сохранить на некоторое время главных действующих лиц, поскольку мы хотим досмотреть спектакль. Де Голль и Жиро идут выпить по бокальчику вина в буфет Георга VI. Они обмениваются поздравительными телеграммами со Сталиным…

Военное поражение является всего лишь горьким испытанием и, даже по признанию противника, оставляет достоинство незапятнанным. Вы же, господа, достоинством торгуете, хотя и претендуете на его сохранение».

Эти еженедельные выступления приводили Лизу в состояние крайнего возбуждения, и ее сестре требовалось немало усилий, чтобы доказать: Филипп Энрио говорит так свободно только с разрешения оккупантов, и если ты отказываешься верить словам явно неонацистских французов, которые обвиняют других французов, не смирившихся с поражением, это вовсе не значит быть соучастницей «террористов» или голлистов. После долгих споров, продолжавшихся не один час, Лиза соглашалась с доводами сестры… до следующей речи Филиппа Энрио. К счастью, влияние Альбертины де Монплейне на сестру было более сильным, чем голоса Парижского радио, призывавшего к покорности. «Парижское радио лжет, парижское радио лжет, парижское радио — это немецкое радио…» — тихо твердила Лиза.

Как и большинство французов, Лиза испытывала на себе магическое воздействие радио, которое было еще в новинку и к тому же так загадочно. Ах, эти голоса, исходящие неизвестно откуда и нашептывающие то кулинарные рецепты, то разного рода рекомендации, то новости со всего мира! Они могли ругать, убеждать, проповедовать, убаюкивать, но через мгновение могли запросто вызвать ненависть или заронить надежду. Слушатели, сидя в своих креслах, внимали этим голосам с таким же благоговением, как, наверное, Орлеанская дева голосам святых.

Леа, Лаура и Камилла тоже не избежали притягательного воздействия радиоволн. Несмотря на упреки Лизы и Эстеллы, которые опасались доноса недружелюбных соседей, Леа и Камилла слушали Лондон почти каждый день, а Лауру интересовали передачи, посвященные последним веяниям моды. Впрочем, ни одна из них, как и многие молодые люди их возраста, не принимали все, что услышали на той или иной волне, за чистую монету.

Искренняя симпатия, которая связывала Франсуа Тавернье и Камиллу д’Аржила, превратилась в тесные доверительные отношения, что вызвало у Леа неприязнь. Она не ревновала Франсуа к Камилле, которую находила недостаточно привлекательной, чтобы считать ее соперницей; девушку раздражало другое: при ее появлении Франсуа и Камилла не раз прерывали свой разговор. Что означает эта секретность? Вскоре, однако, Леа получила ответ на свой вопрос.