Режин Дефорж - Авеню Анри-Мартен, 101

Война вызвала у Лизы де Монплейне страстную потребность в обладании информацией обо всем на свете: отступлении немецких войск в России, закрытии некоторых станций метро, количестве погибших во время последней бомбардировки союзников, повышении цен на сливочное масло, последнем модном шлягере, назначении Французским комитетом национального сопротивления нового генерал-губернатора Французской Западной Африки, отставке Муссолини, предстоящем открытии второго фронта или свидетельствах одного поляка о массовых истреблениях евреев, которого цитировал Жак Дюшен в передаче «Французы говорят о французах». Эти свидетельства очевидца неотвязно всплывали в ее сознании…

«…Лагерь расположен в пятнадцати километрах к югу от Бельцига. Он обнесен ограждением, длина которого со стороны железной дороги около десяти метров. Узкий проход, не более метра шириной, ведет от входа в лагерь к железной дороге. Примерно в 10 часов утра около лагеря остановился товарный состав. Сразу же охранники, находившиеся на противоположном конце лагеря, начали стрелять в воздух, приказывая евреям садиться в вагоны.

Они специально создали панику среди узников, чтобы воспрепятствовать любым попыткам сопротивления с их стороны. Евреи, теснимые к узкому проходу, о котором я упоминал, спешили, толкая друг друга, в первый товарный вагон, который был поставлен прямо напротив выхода. Это был обычный товарный вагон с надписью «6 лошадей или 36 человек». Пол вагона был покрыт пятисантиметровым слоем негашеной извести, но евреи в спешке и панике этого не заметили. Их набилось в вагон уже около ста человек, а немцы продолжали заталкивать до тех пор, пока стало физически невозможно запихать кого-нибудь еще. Люди стояли навытяжку, тесно прижавшись друг к другу. Тогда охранники начали закидывать остальных евреев поверх голов людей, уже находящихся в вагоне. Палачи затолкали в вагон еще более тридцати мужчин и женщин. Это был чудовищный спектакль. Трудно представить весь ужас этой сцены… Таким образом, в первый вагон немцы запихнули и забросили около ста тридцати человек, после чего двери были задвинуты и заперты на засов. Поезд немного продвинулся вперед, чтобы можно было подогнать к проходу следующий вагон. Вся сцена повторилась вновь. Я насчитал всего пятьдесят один вагон, в которые битком набили шесть тысяч заключенных из этого лагеря. Когда лагерь опустел, а вагоны были заполнены, поезд тронулся.

Через некоторое время он остановился в чистом поле, примерно километрах в сорока от лагеря. Вагоны с людьми простояли здесь герметически закрытыми шесть или семь дней. Когда похоронная команда, наконец, открыла двери, то все заключенные были мертвы, а некоторые уже начали разлагаться. Они умерли от удушья. Одним из свойств негашеной извести является выделение хлора при контакте с водой. Сжатые в вагоне люди, видимо, мочились под себя, и в результате тут же происходила химическая реакция. Евреи сразу же задыхались от паров хлора, в то время как известь разъедала их ноги до костей».

— Это ужасно! — вскрикнула Лиза, заткнув уши.

— Как может Господь позволять творить такие вещи? — искаженное ужасом лицо Эстеллы при иных обстоятельствах, наверное, выглядело бы комичным.

— Интересно, каким образом участнику польского Сопротивления удалось переодеться в форму палачей и быть бесстрастным наблюдателем этого массового убийства? — пробормотала Альбертина.

— Он сказал, что хотел довести до Сведения цивилизованного мира неопровержимое свидетельство преступления немцев, — заметила Лаура.

— Не понимаю, зачем нужна была негашеная известь? — вслух размышляла Леа. — Через неделю они все равно задохнулись бы.

Диктор радио Лондона между тем продолжал:

«…Некоторые полагают, что во Франции дела обстоят получше. Некоторые думают, что такой массовой бойни у нас, на нашей земле, не может быть никогда.

Между тем, достаточно вспомнить условия содержания евреев в лагере Драней в Компьене или на зимнем велодроме; достаточно вспомнить душераздирающие сцены в Лионе, когда еврейских женщин отрывали от их детей, запирали в вагоны, не давая даже возможности попрощаться с семьей; достаточно вспомнить, что ни один голос не раздался в защиту евреев, никто не выступил против их массовых арестов, — и станет попятно, что ни одна из оккупированных стран не избежала подобной участи.

Что стало с этими мужчинами, женщинами, стариками и детьми? Их тоже в соответствии с введенным немцами эвфемизмом «увезли на Восток»? Нужно, чтобы каждый французский чиновник, которого обязали заниматься еврейским вопросом, понял, что, выполняя приказы оккупантов, он становится соучастником их преступлений и оказывает помощь палачам Львова и Варшавы».

В комнате воцарилась тишина. Все испытывали чувство стыда и растерянности.

— Это все антигерманская пропаганда, — наконец выдавила из себя Леа, когда смогла заговорить. — Ни один народ не способен допустить подобной мерзости.

— А вспомни-ка доктора Бланшара, Жана и Рауля, — возразила Лаура.

— Но это не одно и то же! Можно понять, когда немцы арестовывают людей, которые оказывают им сопротивление, но когда дело касается мужчин, женщин и детей, виновных только в том, что живут на белом свете… вот этого я никак понять не могу. Зачем?

— Видно, потому, что они евреи.

— И, по-твоему, это является достаточной причиной, чтобы стать заключенным концлагеря или быть убитым?

— Нет, конечно.

— Что же тогда завтра помешает им убивать всех рыжих, потому что они рыжие, всех горбатых, потому что они горбатые, и всех стариков, потому что они старики?

— Бедные мои дети, все мы ходим под Богом, — дрожащим голосом проговорила Лиза.

— Видно, в данный момент еврейский Бог не слишком внимает мольбам евреев, — буркнула Леа, к великому возмущению тетушек.

Лиза и Эстелла в Бога особо не верили, но больше доверяли информации радио Парижа, нежели радио Лондона, которое было трудно слушать из-за помех.

Несмотря на запрет продажи радиоприемников, мадемуазель де Монплейне подарили один Эстелле за ее двадцатипятилетнюю добросовестную и верную службу. С тех пор, сидя у себя на кухне, служанка не пропускала ни одного выпуска ежедневной хроники Жана-Герольда Паки в информационном бюллетене, выходившем в эфир в восемь часов.

Хотя мадемуазель де Монплейне и доказывали ей не раз, что Паки всего-навсего германская марионетка, что речи его против коммунистов, евреев и голлистов весьма одиозны и злонамеренны, Эстелла ничего не могла с собой поделать и находилась, будто под гипнозом, когда тот своим истеричным голосом, заканчивая выступление, кричал: «Англия, как и Карфаген, должна быть разрушена!» Все знали, что его речи были инспирированы оккупационными властями, однако многие слушатели вздрагивали, когда Паки гремел об «угрозе большевизма» или ловко эксплуатировал тему о бомбардировках союзников.