Режин Дефорж - Голубой велосипед

— Папа!

Сопровождавшие офицера солдаты окружили ее, говоря, что она недурна для еврейки. Один из них протянул руку к белому платью. Словно в кошмарном сне, она услышала, как трещит рвущаяся ткань. Очнувшийся муж бросился было к ней. О его голову разбили бутылку. С залитым кровью лицом он медленно рухнул снова.

На белом платье появились красные пятнышки. Не пытаясь прикрыть обнаженную, залитую кровью грудь, она ошеломленно опустила голову. Затем странно посмотрела на свои пальцы. И тогда пронзительно закричала.

— Заткнись, грязная тварь! — рявкнул офицер.

Выплеснутый ей в лицо коньяк обжег глаза и ноздри, остановив ее вопль. От запаха спиртного ее затошнило. Она наклонилась, и ее вырвало. Она не заметила движение офицера. Ударом сапога прямо по животу ее отбросило к колонне.

— Дрянь, она меня всего загадила!

С этого мгновения мир утратил свои очертания: и муж, валявшийся на полу, и она сама в собственной блевотине, и ее отец, которого волокли за длинные седые, постепенно красневшие волосы, выкрики, свистки, сирены, наконец, последние слова, услышанные уже после того, как за ней захлопнулись дверцы машины скорой помощи.

— Помилуйте, это же евреи…

— И что дальше? — переспросила Леа.

— А дальше, — произнес мягкий голос Сары Мюльштейн, — их бросают в лагеря, истязают, убивают.

Леа с недоверием посмотрела на нее, но темные глаза были искренни.

— Простите меня, я не знала.

На следующий день Леа разбудил звонок Лорана, приглашавшего вместе пообедать в «Клозери де Лила». Леа не сомневалась в том, что еще до наступления вечера он станет ее любовником. Одеваясь, выбрала шелковое белье цвета «сомон» с оторочкой из кремовых кружев. Было свежо, и она надела черное шерстяное платье-рубашку с белым пикейным воротничком, придававшим ей вид школьницы. Расчесала волосы, оставив их свободно ниспадающими на плечи. По ее мнению, их золотой ореол удачно контрастировал с ее строгим обликом. На плечи накинула сшитое портным из Лангона драповое пальто и решила после многочисленных проб не надевать шляпку.

Приехала она слишком рано и пешком поднялась по бульвару Сен-Мишель. Прогулка ее оживила, и она вошла в ресторан с сияющим лицом.

И строгие деревянные панели, и обитые бархатом скамьи, и бармен, виртуозно обращавшийся со сверкающим шейкером, — все ей здесь понравилось. Она оставила пальто в руках гардеробщицы. Лоран, с озабоченным видом читавший «Фигаро», ожидал ее у бара. Он заметил Леа лишь после того, как она села напротив.

— Дурные новости?

— Леа, извини меня, — сказал он, делая вид, что намерен встать.

— Сиди. Я так счастлива, что тебя вижу.

— Здравствуй. Выпьешь чего-нибудь?

— То же, что и ты.

— Официант, пожалуйста, портвейн.

Заранее покорная всем его желаниям, Леа влюбленно на него посмотрела.

Подошел метрдотель.

— Месье, ваш столик готов. Не хотите ли пересесть?

— Да. Нам будет там спокойнее. Пусть туда перенесут и бокал мадемуазель.

Едва они сели, как официант принес портвейн, а метрдотель протянул им карту.

— Сегодня, месье, день без мяса и пирожных, — сказал он таким огорченным тоном, что Леа едва не прыснула от смеха. — Но у нас есть превосходная рыба.

— Чудесно. Ты не хочешь устриц на закуску? Последние в сезоне и здесь всегда очень хороши.

Поднося рюмку к губам, Леа сказала:

— Ну и хорошо.

По совету официанта Лоран с редким для винодела безразличием выбрал мерсо.

«Каким усталым и озабоченным он выглядит», — подумала девушка.

— Что-то не так?

Лоран посмотрел на нее, словно стремясь запечатлеть в памяти каждую черточку ее лица. Под этим пристальным взглядом Леа расцвела.

— Ты очень красива… и очень сильна.

Брови Леа вопросительно поднялись.

— Да, ты сильная, — продолжал он. — Не мучаясь вопросами, ты подчиняешься собственным порывам. Ты, как зверек, лишена всякого нравственного чувства и не заботишься о последствиях ни для себя, ни для других.

К чему он клонит? Чем предаваться философствованию, лучше бы признался ей в любви.

— Но я, Леа, не такой, как ты. Мне хотелось тебя увидеть, чтобы сказать о трех вещах и попросить об одной услуге.

Им подали устриц, затем вино. Любовь отнюдь не лишала Леа аппетита, и она жадно набросилась на устриц. Забыв о еде, Лоран замолчал и растроганно наблюдал за ней.

— Ты был прав. Они очень вкусны. А ты не ешь?

— Я не голоден. Хочешь еще?

— А можно? — с жадностью, вызвавшей улыбку на хмуром лице Лорана, спросила Леа.

— Что же ты хотел мне сообщить?

— Сегодня вечером я уезжаю.

— Сегодня вечером!..

— В полночь. Мне надлежит вернуться в полк, он в Арденнах.

Леа отодвинула блюдо с устрицами. В ее глазах вспыхнуло волнение.

— Ожидается немецкое наступление.

— Войска его остановят.

— Как бы мне хотелось обладать твоей уверенностью!

— Ты говоришь, как Франсуа Тавернье.

— Вероятно, Тавернье лучше, чем кто бы то ни было, информирован о ситуации. К сожалению, штаб генерала Гамелена к нему не прислушивается.

— Меня это не удивляет. Разве можно ему доверять? Что еще хотел ты мне сказать?

Не глядя на нее, Лоран бросил:

— Камилла ждет ребенка.

От этого удара Леа закрыла глаза. Она ухватилась за край стола. В отчаянии от вызванной им боли, Лоран, встревоженный ее бледностью, положил на ее ледяную ладонь судорожно сжатую руку.

— Леа, посмотри на меня.

Никогда ему не забыть этого взгляда раненого зверя. Ее немое страдание было свыше того, что он мог перенести. А одинокая слеза, сбегающая по нежной щеке, исчезнувшая было в уголке рта, но снова возникшая и стекающая вниз по подбородку к шее, оставляющая влажный след!

— Любовь моя, не плачь. Мне хотелось тебе сказать, что и я тебя люблю.

Что он произнес? Что любит ее? Но это значит, что ничего еще не потеряно! Зачем же она плачет? Камилла ждет ребенка. Ну и великолепно. На долгие месяцы это сделает ее страшной, в то время как она… Сейчас не время портить себе лицо слезами. Он любит ее, он только что сам в этом признался. Жизнь чудесна!

Без всякого перехода она вдруг рассмеялась, вытирая глаза салфеткой.

— Если ты меня любишь, остальное неважно. Мне совершенно все равно, ждет Камилла ребенка или нет. Я хочу тебя одного.

С усталой улыбкой посмотрел он на нее, затрудняясь дать ей понять, что, по его убеждению, у их любви нет будущего. А теперь он еще и был сердит на себя за то, что считал предательством по отношению к своей жене.

— Повтори, что ты меня любишь.

— Люблю я тебя или нет, это ничего не меняет в наших отношениях. Камилла — моя жена.

— Меня это не интересует. Единственное, что я знаю: ты меня любишь, а я люблю тебя. Ты женат, ну и что? Неужели это нам помешает заняться любовью?