Режин Дефорж - Голубой велосипед

— В таком виде? — не удержался доктор.

— Почему бы и нет? Так выглядят сегодня все, кто гибнет из-за некомпетентности штаба, все солдаты разгромленных частей, мечущихся в поисках командования. А их лишь пытаются подальше оттянуть от Парижа.

— А потом, что вы предпримете потом? — спросила Камилла.

— Потом, мадам, отправлюсь умирать за Францию, — произнес он с театральным пафосом.

— Франсуа, не надо этим шутить. Мне будет так больно, если с вами что-то случится.

— Дорогая мадам д’Аржила, спасибо за эти слова. Обещаю постараться и остаться в живых. Доктор, — повернулся он к врачу, — как вы думаете, сможем ли мы перевезти нашу приятельницу?

— Мне это представляется безумно опасным и для ее сердца, и для ребенка. Тем не менее, если бомбардировки возобновятся, то… милостью Божьей. Я выпишу ей более сильнодействующие лекарства. Постараюсь снова зайти завтра.

— Мадам, мадемуазель… Немцы занимают Дьепп, Компьен и Руан. Даже Форж-лез-О, где живет моя крестная, — выкрикнула ворвавшаяся в комнату с куском рогалика в руке Жозетта.

Взяв под руку, Франсуа Тавернье вывел ее из комнаты даже быстрее, чем она туда влетела.

— Дурочка, вы хотите убить свою хозяйку?

— Ох, нет, месье, — зарыдала бедная девушка. — Но я думаю о моем отце, о матери, о моих младших братьях…

— Знаю, моя малышка. Через два дня вы сможете выбраться из Парижа вместе с мадам д'Аржила и мадемуазель Дельмас. Вы отправитесь в Жиронду, в поместье. И там будете в безопасности, — мягче добавил он, поглаживая ее волосы.

— Да, месье. Но когда же я снова увижу свою семью?

— Этого я не знаю. Может, и скоро. Жозетта, обещайте приглядывать за мадам д'Аржила.

— Хорошо, месье.

— Спасибо, Жозетта. Ты добрая девушка. У вас есть два дня, чтобы купить продукты на дорогу. Возьмите-ка, заодно купите хорошенькое платье.

— Ох, благодарю, месье, — почти успокоившись, сказала Жозетта, пряча деньги.

Леа и врач вышли из комнаты Камиллы.

— Если намерены встретиться с маршалом Петеном и правительством, поторопитесь. По радио только что объявили о предстоящем переезде правительства в Турень, — сказал доктор Дюбуа подавленно, протирая запотевшие очки. — До завтра.

Лестничная дверь захлопнулась за сразу вдруг сгорбившейся фигурой.

— Зачем позволять Камилле слушать последние известия? — спросил Франсуа Тавернье.

— Я ничего не могу поделать, — вздохнула Леа, зябко кутаясь в кимоно.

— Будьте мужественны. Самое трудное еще впереди. Обнимите меня.

Порывистым движением обхватив за шею наклонившегося к ней мужчину, Леа прижалась к нему.

Их губы сомкнулись с силой, причинившей им боль. Бежавшие из глаз Леа слезы придали их поцелую вкус капель морской воды. Выпустив ее затылок из сцепленных рук, но, не отпуская ее совсем, он чуть отстранился. Как прекрасна она была!

— Вы хоть немного любите меня? — не сдержался он.

Она отрицательно покачала головой.

Судорога боли пробежала по небритому лицу Франсуа. Впрочем, какая важность, в конце-то концов? Хватит и поцелуев. Снова привлек он ее к себе. На мгновение его ладони проскользнули под кимоно.

Когда он оторвался от нее, слезы у Леа уже высохли.

— Должен вас покинуть, мой друг, — с улыбкой сказал он. — Спасибо за столь любезный прием. До скорого. Хорошенько позаботьтесь о себе и Камилле. До свидания.

Леа молча смотрела, как он уходит. Указательным пальцем она машинально обводила контур своих влажных губ.

И у Леа, и у Жозетты совершенно выпало из головы, что день был воскресным. Большинство продуктовых магазинов оказалось закрыто. Им пришлось дойти до Сен-Жерменского рынка, где после стояния в длинных очередях они купили дюжину яиц, курицу, кролика, колбасу, сыр, два килограмма яблок и, поторговавшись, огромный окорок.

Уставшие, но гордые своими приобретениями, с пустым кошельком (цены уже взлетели!), они прошли по улице Дюфур, держа за ручки тяжело нагруженную сумку.

Стояла великолепная погода, но на улицах было пустынно: какие-то бедно одетые старушки с сетками для продуктов, босяки, привратники, по привычке подметающие перед подъездами, двое едущих на скрипящих велосипедах полицейских, наконец, столь перегруженная матрасом, зеркальным шкафом и целой стайкой оживленных детишек машина, что невозможно было представить, как же она все-таки едет. Реннская улица напоминала свинцовую реку с пустынными берегами. Внезапно с Сен-Жерменского бульвара выехала колонна грузовиков. Под плохо закрепленным брезентом Леа заметила груды торопливо перевязанных папок.

Накрыв мебель чехлами, Леа занялась чемоданами. Укладывая плащ Камиллы, она обнаружила в одном из карманов клочок бумаги, на котором Рафаэль Маль записал свой номер телефона и адрес. С раздражением вспомнила она о своем обещании зайти, в крайнем случае, позвонить.

Из-за деревьев бульвара в комнату через окно заглядывало солнце. Оно будто приглашало пройтись. Все выглядело таким спокойным, таким летним, слышно было лишь чириканье воробьев и воркование голубей.

Леа вдруг захлопнула крышку чемодана и, захватив легкую пелерину из черной шерсти, накинула ее на короткое черное платье из шелка в красный горошек. Перед венецианским зеркалом в прихожей поправила шляпку из черной соломки. Тихонечко приоткрыла дверь к Камилле. К счастью, та спала. На кухне Жозетта собирала корзинку с едой на дорогу.

— Мне надо побывать у знакомых. Это ненадолго.

— Мадемуазель, неосторожно выходить одной.

Леа предпочла не ответить.

За исключением отдельных легковушек и грузовиков, перегруженных всевозможным барахлом, Париж был пустынен. Перейдя Сену по Королевскому мосту, она заметила в стороне Большого Дворца поднимавшиеся к небу тяжелые черные клубы дыма. Заинтригованная, она, тем не менее, ускорив шаг, продолжала путь. Сад Тюильри был так же пустынен, как и парижские улицы.

На фоне потемневшего неба выделялся совершенный, сверкающе-белый в солнечных лучах крест, образуемый Обелиском и верхней частью Триумфальной арки на площади Этуаль. С трепещущим сердцем замерла она, снова увидев в грозовом освещении часовню в Верделе. Она даже пошатнулась, с такой силой охватило ее желание оказаться там, у подножия того креста, где молилась ребенком и плакала в юности.

Она прошептала:

— Боже мой!

В ней рождалась молитва к Богу ее детства. Но постепенно она переросла в состояние благоговения перед этой красотой. С сожалением оторвалась Леа от открывавшейся картины. Никого не встретив по дороге, она подошла к дому на улице Риволи, где жил Рафаэль Маль.

Одетый в марокканский халат из белой шерсти, он сам открыл ей дверь, удивленно на нее уставившись.

— Вы уже забыли, что заставили меня дать вам обещание зайти сегодня? — спросила она.