Режин Дефорж - Голубой велосипед

— Где моя голова? Извините меня, мой друг, но вы застали меня за приготовлениями к отъезду.

— Вы уезжаете?

— Завтра или послезавтра. Из-за продвижения немецких войск я теряю работу. Со дня на день, точнее сказать, с часу на час, шеф Всемирного радио ждет приказа об эвакуации из Парижа.

— И куда же?

— В Тур, конечно, куда перебралось и правительство. Если хотите, заберу вас с собой.

— Не говорите глупостей. Я и сама уезжаю через два дня.

— Где-то мы окажемся через пару дней? Присядьте, пожалуйста. Не обращайте внимания на беспорядок. Не хотите чаю?

— Предпочла бы что-нибудь прохладное.

— Не думаю, чтобы у меня что-то такое было, разве что вы пьете виски? Хозяин квартиры оставил мне два ящика. Один я уже выпил.

— Хорошо. Я еще никогда его не пила.

— Чувствуйте себя, как дома.

Леа огляделась. Гостиная, где она находилась, была заставлена всевозможными китайскими безделушками, среди которых одни вещи отличались редкостной красотой, как, например, длинный лакированный сундучок цвета «скарабея», а другие, вроде пестро раскрашенных фигурок, поражали редкой безвкусицей. Она подошла к открытому балкону, выходившему на Тюильри. Рафаэль с двумя стаканами янтарного напитка присоединился к ней.

— Пью за вашу красоту.

Леа, улыбнувшись, кивнула и подняла стакан. Выпив, сделала гримасу.

— Вам не понравилось?

— Странный вкус.

— Попробуйте еще. Вы увидите, к нему быстро привыкаешь.

Опираясь на балюстраду балкона, она неторопливо допила стакан. Тошнотворный запах черного дыма заставил ее сморщить нос.

— Что это? — спросила она.

— Горит с раннего утра где-то в районе Булонского леса. Давайте выпьем еще.

Они устроились на низком, заваленном подушками диване. Рафаэль спросил:

— В вашем чемодане еще осталось место?

— Смотря для чего.

— Вчера я обещал вам одолжить несколько книг, принадлежащих, на мой взгляд, лучшим творениям мировой литературы.

Взяв три лежавших на диване томика, он на мгновение заколебался, протягивая их Леа.

— Нет, я не одалживаю их вам, а дарю. Может быть, мы видимся с вами в последний раз. Сохраните их в память обо мне. Вот «Сумерки богов» Элемира Буржа. За этот роман я отдал бы всего Флобера. «Жизнеописание. Ранее»… Пожалуй, вы еще слишком молоды для этой вещи. Это творение человека зрелых лет, и оно должно бы сопровождать личность уже устоявшуюся. Ну, не беда! Вы прочтете ее позднее, в свое время. «Любимая» великой Колетт. У героини, личности замечательной, то же имя, что и у вас. В этом романе — все величие и вся слабость женщины. Хорошо бы вам походить на нее. А поэзию вы любите?

— Да, немного.

— Немного — это недостаточно. Почитайте Нерваля. Его отчаяние — самое проникновенное.

Как не похож был Рафаэль Маль в эти минуты на легкомысленного гуляку, при случае приторговывавшего коврами и мехами, на хроникера «Марианны» или парижского гомосексуалиста! И Леа поняла, что, даря ей книги, он вручал ей какую-то частицу самого себя.

— Спасибо, — поцеловав его в щеку, просто сказала она.

Чтобы скрыть волнение, он встал.

— Птичка моя, если бы мне довелось любить женщину, как бы я хотел, чтобы она походила на вас! — с поклоном произнес он.

Леа взглянула на часы.

— Мне пора: уже седьмой час.

— Я провожу вас. По нынешним временам молодой и красивой женщине опасно одной находиться на улице.

— Но ведь город совершенно пуст.

— Это-то и опасно. Поверьте любителю темных закоулков. Скверные мальчишки всегда прячутся в местах поспокойнее. Лучше избегать встреч с ними, если специально их не ищешь. Дайте мне ваши книги, я их заверну.

Он завязал три томика в роскошную шаль красного шелка, расшитую пестрыми цветами и птицами, сняв ее с высокого лакированного черного шкафчика, инкрустированного слоновой костью.

— Держите, этот узелок чудесно гармонирует с вашим туалетом, — сказал он, протягивая ей шелковый сверток. И открыл перед ней дверь.

— Вы не переоденетесь? — удивилась Леа.

— Разве вы не говорили мне, что Париж обезлюдел? Но даже если бы по его улицам шагали толпы? Не прекрасен ли я в этой хламиде? Арабское платье мне всегда казалось верхом шика.

Вонючий дым отравлял мягкую свежесть вечернего воздуха. Рафаэль взял Леа под руку.

— Если вы не против, давайте пойдем набережными. Может, мы в последний раз совершаем такую прогулку.

Напротив Института оказались открыты две лавчонки букинистов. Владелицей одной была полная неопределенного возраста женщина, хозяином другой — старик с усталым взглядом. Они приветствовали Рафаэля как старого знакомого, не обратив никакого внимания на его вид.

— Вы и сегодня открыты? Вряд ли у вас было много покупателей?

— Увы, месье Маль, бежали даже самые смелые. А ведь как горько покидать этот прекрасный город!

— Вам бы последовать этому примеру.

— Мне, месье? Никогда! Здесь я вырос. Я родился во дворе улицы Больших августинцев, учился на набережной Сен-Мишель, потерял невинность в тени Сен-Жюльен-ле-Пувр и венчался в соборе Сен-Северин. Моя покойная жена, дочь старьевщика из Бельвиля, похоронена на кладбище Пер-Лашез, моя дочь содержит бистро на Монмартре, старший сын имеет доходный магазин напротив Нотр-Дам, а мой меньшой, когда вернется с этой треклятой войны, займет мое место. У нас умирает и душа, и тело, если нас оторвать от Парижа. Поэтому мы остаемся, не так ли, Жермена?

Полная женщина с потемневшей, как у моряков, кожей громко поддакнула:

— Ты все сказал верно.

На этом они расстались.

Косые лучи солнца окрашивали розовым гротескные фигуры Нового моста. Перегруженные автомашины проезжали мимо в сторону бульвара Сен-Мишель. Они услышали из окна, как пробило семь.

— Поспешим, я опаздываю.

Они добрались до бульвара Распай, едва обменявшись по пути несколькими словами. Как добрые друзья, обнялись они у подъезда, пожелав друг другу удачи.

На следующий день Камилла получила письмо от Лорана. Он находился в окрестностях Бове, о котором писал как об очень красивом городе с величественным собором.

— Когда отправлено письмо? — спросила Леа.

— Второго июня. А что? Боже мой! Ведь Бове был позже разрушен, — прошептала Камилла, опускаясь на пол.

Леа была так ошеломлена, что у нее и мысли не мелькнуло поспешить на помощь бедняжке.

— Леа, — взмолилась та.

Столь глубоким было потрясение, что Леа ничего не слышала. Не сразу удалось ей выйти из оцепенения и позаботиться о Камилле, как того требовало ее состояние. Когда же кризис, наконец миновал, они упали друг другу в объятия и долго плакали. В этом положении и застал их доктор Дюбуа, постаревший на десять лет со вчерашнего дня. Несмотря на усталость, он сумел найти нужные слова, чтобы смягчить горе двух женщин.