Режин Дефорж - Голубой велосипед

— Замолчи, ты не понимаешь, что говоришь, — воскликнул он, схватив ее за руку. — Никогда не повторяй ничего подобного. Ведь между нашими странами существует союз. Ни Англия, ни Франция не могут отказаться от своих обязательств.

— Русские же стали союзниками Германии.

— К их величайшему стыду. Наступит день, когда Сталин поймет, что его обвели вокруг пальца.

— Ну а Чемберлен?

— Чемберлен поступит так, как того требует честь. Он подтвердит Гитлеру свою решимость соблюсти англо-польский договор.

— И что тогда?

— Тогда? Начнется война.

Картины войны заполнили молчание отца и дочери. Леа нарушила его:

— Но Лоран д'Аржила утверждает, что мы не готовы, что наше вооружение — производства 14–18-х годов и годится разве что для военных музеев, что у нас практически нет авиации, а наша тяжелая артиллерия уязвима…

— Для особы, не желающей слышать о войне, ты, как я вижу, осведомлена о нашей военной мощи совсем неплохо. Даже лучше своего отца. А что ты скажешь о доблести наших солдат?

— Лоран говорит, что наши солдаты не хотят воевать…

— Им, однако, придется…

— …они все погибнут ни за что, в чужой для них войне…

— Они отдадут жизнь за свободу…

— …свободу? Где она, эта свобода, для погибшего? Я не хочу умирать, я не хочу, чтобы умер Лоран.

Голос ее дрогнул, и она отвернулась, чтобы скрыть от отца слезы.

Потрясенный словами дочери, тот ничего не заметил.

— Леа, будь ты мужчиной, я сказал бы, что ты трусишь.

— Не знаю, папа, извини меня. Я причиняю тебе боль, но мне так страшно.

— Нам страшно всем…

— Не Лорану. Он говорит, что выполнит свой долг, хотя уверен, что нас разгромят.

— Те же пораженческие речи я слышал сегодня от его отца…

— Так ты был в Белых Скалах?

— Да.

Нежно улыбаясь отцу, она взяла его за руку и потянула за собой.

— Пошли, папа. Пора возвращаться. Иначе мы запоздаем, и мама начнет волноваться.

— Ты права, — сказал он, улыбнувшись ей в ответ.

Они остановились в Бельвю, чтобы поприветствовать Сидони, которая только что закончила ужинать и, сидя на стуле перед домом, наслаждалась вечерней прохладой.

— Ну как вы, Сидони? В порядке?

— Могло бы быть и хуже. Пока стоит прекрасная погода, солнышко прогревает мои старые кости. К тому же, месье, разве здесь может не радоваться сердце?

Широким жестом она повела вокруг, показывая на открывающийся чудесный пейзаж. По ее словам, в ясные дни из ее дома видны Пиренеи. В закатных лучах изумрудно заблестели виноградники, зазолотилась пыль на дорогах, побелела черепица винных погребов, и залитый морем света мир выглядел обманчиво спокойным.

— Заходите. Вы же не откажетесь выпить капельку?

До них донесся звон зовущего к ужину колокола, что позволило им ускользнуть от смородиновой наливки.

Шагая под руку с отцом, Леа спросила:

— О чем, помимо войны, вы разговаривали с месье д'Аржила? О завтрашнем приеме?

Стремясь загладить у дочери впечатление от недавнего разговора, Пьер Дельмас ответил:

— Праздник будет замечательным. Такого давно у нас не видели. Раскрою тебе один секрет, если побожишься не выдавать его сестрам. Они не способны держать язык за зубами.

Ноги Леа внезапно налились свинцом, и она замедлила шаг.

— Секрет?

— Завтра месье д'Аржила объявит о предстоящей женитьбе сына.

Леа остановилась не в силах вымолвить ни слова.

— Ты не спрашиваешь, на ком?

— На ком? — едва слышно выговорила она.

— На своей кузине Камилле д'Аржила. Никого это не удивило, но из-за слухов о войне Камилла захотела приблизить время бракосочетания… Но что с тобой?

Пьер Дельмас поддержал дочь. Казалось, та готова была упасть.

— Милая моя, ты так побледнела… Что случилось? Ты не больна? Неужели из-за женитьбы Лорана? Уж не влюблена ли ты в него?

— Да, я его люблю, а он любит меня!

Совершенно ошеломленный, Пьер подвел Леа к скамейке на обочине дороги и, усадив, опустился рядом.

— Что такое ты говоришь? Он ведь не мог признаваться тебе в любви, зная, что ему предстоит женитьба на своей кузине. Почему ты решила, что он тебя любит?

— Я это знаю. И все.

— И все?

— Скажу ему, что люблю, и он не женится на этой дурочке.

Пьер Дельмас сначала с грустью, потом строго посмотрел на дочь.

— Прежде всего, Камилла д'Аржила не дурочка. Она — очаровательная, хорошо воспитанная и очень образованная девушка. Именно такая жена нужна Лорану.

— Уверена, что нет.

— Лоран — юноша твердых принципов; девушке вроде тебя с ним быстро бы наскучило.

— Мне все равно. Я его люблю таким, каков он есть. И я ему скажу…

— Ты ничего ему не скажешь. Не хочу, чтобы моя дочь бросалась на шею человеку, который влюблен в другую.

— Неправда. Именно меня он любит.

Глядя на потрясенное лицо своего ребенка, Пьер Дельмас на мгновение заколебался. Но потом бросил:

— Тебя он не любит. Мне он сам с радостью сообщил о своей помолвке.

Вырвавшийся из груди его дочери крик был для него ударом. Его Леа, совсем недавно малюткой спасавшаяся у него на руках от волков из сказок доброй Руфи, его Леа была влюблена!

— Моя рыженькая, моя козочка, моя красавица, умоляю тебя…

— Папочка… ох, папочка!

— Успокойся, успокойся, я с тобой… вытри слезки… если твоя мама увидит тебя в таком состоянии, ей станет дурно. Обещай мне, что будешь умницей. Тебе нельзя унижаться до признания Лорану в любви. Тебе надо его забыть…

Леа не слушала отца. В ее потрясенном сознании постепенно утверждалась мысль, которая ее успокоила. Взяв у отца носовой платок, она громко высморкалась, «не как светская дама», заметила бы Франсуаза, и подняла к отцу заплаканное, но улыбавшееся лицо.

— Ты прав, папа. Я о нем забуду.

Наверное, написанное на лице Пьера Дельмаса в тот момент удивление выглядело комичным, потому что Леа громко расхохоталась.

«Решительно ничего не понимаю я в женщинах», — с немалым облегчением произнес он про себя.

Леа бегом поднялась к себе в комнату. Радуясь, что ускользнула от зорких глаз Руфи, ополоснула лицо холодной водой и причесалась. Снисходительно окинула взглядом свое отражение в зеркале. «Ничего, ущерб не слишком велик», — подумала она. Ее глаза разве что блестели чуть больше обычного.

Под предлогом мигрени, вызвавшей озабоченность Руфи и матери, ласково потрогавших ее лоб и единодушно нашедших его горячим, Леа не сопровождала семью в почти ежедневной прогулке, а скрылась в комнате, которую все еще называли «детской».

На самом деле это была просторная комната в старом крыле дома, где располагались помещения для прислуги и чуланы. Здесь же находилась обширная свалка разного хлама. Особую радость ребятни, когда в плохую погоду они играла в переодевания, вызывали плетеные из ивняка сундуки, забитые одеждой. Там же хранились портновские манекены с такой широкой грудью, со столь гротескными изгибами, что выглядели пародиями на женское тело. Ящики были переполнены книгами, полученными Пьером Дельмасом и его братьями в качестве школьных наград. По этим весьма содержательным книгам Леа и ее сестры научились читать. В этой комнате с широкими потолочными балками, с высокими окнами, до подоконников которых дети не могли дотянуться, с полом из потускневших, рассохшихся и местами разбитых паркетин, прикрытых выцветшими старыми коврами, где стены были оклеены блеклыми обоями с почти стершимся рисунком, находилось второе убежище Леа. Именно здесь, среди поломанных игрушек своего детства, забившись в угол высокой железной кровати, в которой спала до шести лет, она читала, мечтала, плакала, баюкая старую любимую куклу или же свернувшись калачиком, поджав коленки к подбородку, спала, обретая в этой позе ясность духа улыбчивого и спокойного ребенка давних лет.