Гор Видал - Вице-президент Бэрр

На столике у его изголовья портрет Теодосии повернули лицом к стене. Рядом с портретом лежала раскрытая книга. «Тристрам Шенди»? Восьмигранные очки полковника заложены на какой-то странице.

Дэвис торжественно смотрел на полковника.

— Его похоронят шестнадцатого в Принстонском колледже. Так он желал, так и они хотят.

Вдруг звучный голос заполнил комнату.

— Проходит образ мира сего… — Это вступил преподобный Ван Пелт.

— Послание Коринфянам, глава седьмая, — уточнила миссис Киз, рыдая.

— Все суета! — суетно объявил священнослужитель.

— Он умер в лоне церкви? — спросил я.

Преподобный Ван Пелт покачал головой.

— Нет. Я, верно, его упустил. Он попросил под конец…

Ему не дал договорить Аарон Колумб Бэрр. Увидев умершего отца, он зарыдал. С розами в руках он опустился на колени у изголовья. Это так подействовало на миссис Киз, что она зарыдала еще громче, а преподобный Ван Пелт, кажется, сам чуть не заплакал, заразившись бурной демонстрацией чувств.

Я выбежал из комнаты с мокрыми глазами; как я мечтал еще раз поговорить с полковником!

В холле уже лилось виски. На удивление спокойная Джейн Макманус оказалась тут как тут.

— Я только вчера его видела, — сказала она мне. — Полковник знал, что умирает. Он мне сказал: «Будто плывешь по реке в лодке, и берег уходит все дальше и дальше». А больше ничего не сказал. Он в последние дни мало говорил. И никаких болей. И вот он заплыл слишком далеко и нас покинул.

Я подумал о санях, скользящих по заснеженному склону, холодном ветре, обжигающем лицо, об ощущении падения и полета. Все кончено.

Сэм Свортвут, естественно, был душой поминок.

— Пей, Чарли! Он бы хотел, чтобы у нас было хорошее настроение. Ты ведь знаешь.

— Но у меня плохое настроение.

— Что ж, я покажу тебе кое-что, и ты посмеешься. — Он извлек из кармана юридический документ. — Клянусь богом, документ прибыл через час после его смерти. Это свидетельство о разводе. Полковник Бэрр более не состоит в браке с Элизой Боуэн. Он свободный человек, Чарли!

На закате я сидел на террасе своего дома, мучительно думая, как лучше описать зимнюю окраску раскинувшегося внизу моря; как оттенки молочно-голубые и зеленые вдруг переходят в темнейший сапфир (нет, нет, только без драгоценных камней — это жульничество), рождают темную синеву, похожую… на темную синеву Средиземного моря в конце зимнего солнечного дня. Так я и не сумел описать то, что вижу каждый вечер с террасы виллы. Придется прибегнуть к простейшим определениям: туман предвещает хорошую погоду, стирает грань между морем и небом, они сливаются в одну стихию, и кажется, будто находишься в центре холодного опалового пламени. Ладно, пусть один драгоценный камень остается. Вашингтон Ирвинг понатыкал бы их целую дюжину.

В сотый раз я принимаюсь за описание, чтобы только занять перо, пока я пытаюсь осмыслить все, что произошло со мной с того мгновения, когда Панталеоне возник на террасе со встревоженным лицом — он всегда такой, когда приходит какой-нибудь американец и ему надо объявлять очередное варварское имя.

— Signor Consul, c’è un americano, un colonello [114] Сеньор консул, там один американец, полковник (итал.). . — «Сводуз» — вот какое имя я услышал. Поскольку по долгу службы я обязан быть дома для американских путешественников — особенно полковников, — я велел Панталеоне проводить посетителя на террасу.

Я поправил сюртук. Мне пришлось одеться по всей форме, потому что то был день праздника непорочного зачатия и я должен был представлять Соединенные Штаты на центральной площади во время торжеств.

Под белой аркой, открывающей вид на море, возникла большая рыхлая фигура.

— Чарли, если ты не рад меня видеть — да и что за радость! — я тут же повернусь кругом и спущусь по тем же ступенькам, по каким только что взобрался. Господи, никогда не видел столько ступеней, а тут это называют улицей. Дай только дух переведу. А ты ведь неплохо устроился, ей-богу. Один вид чего стоит!

Произнося эту тираду, Сэм Свортвут подошел ко мне. Я смотрел на него, как кретин. Что делать? Послать его к черту? Вызвать полицию? Я стоял, окаменев, и понимал, что не слишком блистательно представляю славную республику. Интересно, в отчаянье гадал я, как бы поступил на моем месте Вашингтон Ирвинг?

Как большой пес в ожидании пинка, Сэм нерешительно протянул мне лапу. К его облегчению, я оцепенело пожал ее.

— Давненько я тебя не видел, Чарли.

— Давненько! — отозвался я глупо. Слава богу, хоть собственное имя не повторил.

К счастью, внизу, в порту Амальфи, громко хлопнул фейерверк и завершил первую стадию нашей беседы.

— Что это? — Сэм подскочил, будто в него стреляли.

— Фейерверк. Начало праздника. Сейчас начнется шествие и…

— Я так и подумал, там что-то вроде нашего Четвертого июля.

— Садись.

Что мне оставалось делать? Он похвалил вид с террасы. А кто его не похвалит? Вилла, которую я снимаю, расположена по соседству с разрушенной сторожевой башней старой сумасшедшей королевы Неаполя. Внизу под нами втиснулся в скалистую долину Амальфи: белые стены, красные крыши, мавританский собор с зеленым глазурованным куполом и желтой черепицей. Узкие террасы над городом сверкают апельсиновыми садами и темнеют зарослями дикого лавра. Сэм Свортвут тут — как омнибус с Четвертой улицы, чудом занесенный в Аркадию.

— Я сомневался, что консул — это ты, пока один американский шкипер тебя не описал, и я понял, что не бывает двух людей с одинаковой внешностью и фамилией. Вон моя лодка. — Он показал красивый шлюп. Я его заметил еще утром, совершая консульский обход; в основном, я обхожу американские корабли и обсуждаю с капитанами, каким образом удобнее освободить моряков, арестованных накануне. Являя собой помесь мирового судьи с судовым капелланом, я вынужден таскать под мышкой захватанную Библию, и американцы целуют ее, давая присягу. Я называю ее книгой лжесвидетелей.

— Я здесь уже полтора года…

— Знаю. А раньше ты был в Антверпене. Я как раз на днях видел книгу, которую ты там написал. Что-то о Нидерландах, о твоих путешествиях.

— Да, что-то вроде. — Все вечно забывают название книги, которое придумал мне остряк-издатель.

— Дома не бывал с тех пор, как получил место консула в Антверпене?

— Вице-консула. Нет, не бывал.

— А я уж больше года, как уехал.

— Знаю.

Ракета, пущенная в гавани, медленно пересекла бледный серп новой луны и взорвалась белыми огнями.

— Знаешь, Чарли, меня здорово скрутила депрессия тридцать седьмого года. Скверное время, как тебе, наверное, известно. Связался в Англии с угольными шахтами. Утверждали, что они надежны, как золото, и, как всегда, ошиблись. Ну, меня выпотрошило дочиста. И мне пришлось… бежать.