Евгений Анташкевич - Хроника одного полка. 1915 год

Вагоны медленно катили через Черемхово. Крестьянская семья, сидевшая напротив, зашевелилась, им надо было сходить, они приехали. Крестьянин, глядя на медали, звал Четвертакова «ваше благородие», Кешка казался ему большим военным начальником, и, когда в Красноярске они сели и устраивались на лавке напротив, крестьянин никак не мог решиться присесть, пока хозяйка не потянула его за кафтан. «Сам», так хозяйка звала своего супруга, и она ехали к брату «самого», недавно устроившемуся на угольных копях. «Сам» – мужик лет под пятьдесят, жаловался, что, мол, младший братуха захотел зашибить лёгкую деньгу, бросил землю, так мало что землю, так он ещё и свою семью с тремя ртами оставил, «покуда не обустроится». Поэтому они едут посмотреть, чем занимается «братуха», как живёт, когда обустроится и когда заберёт лишние рты. Кешка слушал вполуха, ему было непонятно, что этот мужик делит со своим младшим братом. Года три, что ли, назад Кешка был на угольных копях, через которые они сейчас проезжали, и видел труд угольщиков и тогда подумал, что не приведи господь тут оказаться – ни света, ни воздуха!

Кешка поглядывал на хозяйку. Та сидела такая вся как заварной чайник, нахлобученный сверху баней, лоскутной прихваткой; в трёх платках и в крытой плюшем ватной кацавейке, хотя в вагоне было жарко, накурено, не проветривали; и лузгала тыквенные семечки – шелуха накапливалась у ней на подбородке и отваливалась, когда накапливалось уже с кулак. Тогда хозяйка сбрасывала шелуху на грудь, на кацавейку, с кацавейки на юбку, потом на пол и ногой в катанке зашаркивала шелуху под полку. И молчала. И зыркала. По тому, как она зыркала и как молчала, Кешка понял: хозяйка баба-сволочь. И ему стало жаль «младшего братуху», он был на его стороне и даже стал переживать, чтобы семья «братухи» поскорее перебралась жить к нему на копи. «Сам» был своей половине под стать.

– Вы, значится, ваше благородие, наших напитков ить наверняка пить не буите, вы ить благородные напитки пиёте, поскоку кавалер? А мы, значить, из картопли гоним, значить, сивуху, чистой воды, сучёк по-нашему прозывается! Значить, не буите?!

После этих слов каждый раз, не дождавшись ответа, «сам» доставал из мешка тёмную бутылочку из-под городского пива, зубами «вынал» тряпочную пробку, хозяйка лупила для него на закуску калёное яйцо, «сам» наливал в гранёный стакашек, который держал в кармане кожуха, всё это они делали, прикрываясь рукавами, и он выпивал. А ещё хозяйка подставляла ему ладошку с чутком соли, и «сам» тыкал яйцом, потом хозяйка убирала руку куда-то за спину, и в ладошке уже не оказывалось соли, только она начинала тереть ладошку об коленку.

Соседи напротив мешали Кешке, он слушал их и смотрел в окно. А «сам», не прекращая, гуторил про всё: про германца, которому надобно навалять по первое число, тем паче ежли он произошёл от «облезяны», про губернатора-заступника, про кровопийц акцизных, про лесного объездчика, тому доставалось больше всех, про картошку, про пудового налима, про худую жилку, на которую этого налима не «вытащышь», про сети, гниющие, «ежли без просушки…».

«А это как – без просушки?» – смотрел в окно, слушал и думал про себя Кешка, а в глазах перед ним представала Марья…

Шевелился сидевший рядом сосед. Как только «сам» доставал бутылочку, а хозяйка начинала лупить яйцо и «вынала» соль, сосед закручивал самосад и курил. Дым от самосада несколько перебивал запах сивухи и как-то сдабривал атмосферу. Иногда, когда «сам» начинал особенно выругивать лесного объездчика, сосед толкал Кешку локтем и хмыкал. Сосед был верзила, ночью он сел на станции Нижнеудинск и с самого утра, проснувшись, ухмылялся на соседей напротив, которых в ухо Кешке называл кержаками.

В Черемхове «сам» и хозяйка сошли, они долго кланялись «их благородию», хозяйка недобро зыркала на слесаря, верзила оказался слесарем из Иркутского паровозного депо, и они пятились со словами: «Бог в помощь! Бог вам в помощь!»

Слесарь представился Петром Петровичем Егорычевым и говорил про них:

– Кержаки! С западу приехали, переселенцы, цельными сёлами! Оне все такия! Дуля в кармане! Тока, видать, братуха у «самого»-то – выродок, потому и ушёл на копи… Што ль, не выдержал карахтера. Теперя буит наш брат – рабочий!

Петрович, как он приказал себя звать, был важный, про таких драгуны говаривали: «На пьяной козе не объедешь!»

При упоминании дули в кармане Кешка чуть не рассмеялся, вспомнив соль, которую хозяйка-кержачка и вправду, что ли, прятала в кармане, только карман-то у ней был на спине или как?

К Иннокентию Петрович обращался – «служивый».

– Ну как, служивый? Што на войне? Каково?

Кешке не хотелось отвечать, в своих мыслях он был где-то на середине между Иркутском и своей Листвянкой, и ещё надо было – всё-таки он склонился к завету отца Иллариона – купить Марье гостинца… а вдруг всё, что его пугало, окажется неправдой? Но молчать было тоже нельзя, не по обычаю.

– Я эта, чё интересуюсь! – говорил Петрович и мял странную в его руках огромную чёрную казачью папаху. – Скока войне ишо длиться? Скока она ишо людей повыгребет?

Кешка не мог ответить на этот вопрос.

– Не наша это война, а инпериалистическая! – продолжал Петрович.

Кешка испугался: «Агитация!»

– Одначе скока ей ни длиться, а всё едино – конец! – наседал Петрович. – И што тогда?

Кешка не знал, что сказать, только в его душе стало подниматься негодование.

– А што, мы тогда зря погибаем? – тихо спросил он.

– А как ты, служивый, думаешь? Не зря? Тады ответь мне, за кого вы погибаете?

– За Расею! – ответил Кешка, ему стало обидно и захотелось дать слесарю в морду, но это тоже было не по обычаю, и скоро уже вот-вот Иркутск. – За царя!

– За царя аль за царицу? – Петрович ухмылялся так же, как на только что сошедших соседей-кержаков. Он пересел на их место и сейчас находился прямо против Кешки. Тут Кешка вспомнил взрыв под Осовцом и оторванную половину задницы казака, как его звали-то, Кешка запамятовал. «Минька, што ли?» Кешка заволновался, Петрович это увидел.

– Серый ты, Иннокентий, как есть серый, и погнали тебя царь с царицею на убой…

«И до тебя очередь дойдёт, – мелькнуло в голове у Иннокентия, – и попадёшь ты ко мне в эскадрон, а лучше к Жамину!» – и Кешка вспомнил Жамина на Тверском вокзале при револьвере и в солнцем сверкающих сапогах.

– Серым оно, конечно, проще, одначе война кончится, и тогда всё встанет на свои места, а ты ежли в живых останешься, не упусти случай, а найди возможность и разыщи меня, Петровича, в депо, мы тебя на путь истинный наставим, не дадим пропасть!

При этих словах Кешка загорелся и сжал кулак вмазать Петровичу по роже, но по коридору шли пассажиры на выход, среди них несколько товарищей слесаря, тот поднялся и стал нахлобучивать папаху.