Алексей Новиков - Последний год

Карета голландского посланника давно отъехала с набережной Мойки, а Пушкин все еще сидел за столиком в кофейной Вольфа, прикрывшись газетой от любопытных взглядов. Но до слуха то и дело долетал привычный шепот: «Пушкин! Гляньте в тот угол – Пушкин!»

Было около четырех часов дня. Посетителей прибывало. Куда же запропастился Данзас?

И вдруг Александр Сергеевич приветливо взмахнул рукой. Подполковник Данзас медленно шел между столиков.

Через несколько минут они уже ехали в санях по набережной Невы. Навстречу попадалось много экипажей. Общество разъезжалось после катания с ледяных гор. То и дело встречались знакомые. А это кто? Данзас присмотрелся. Прикрыв лицо муфтой, навстречу ехала Наталья Николаевна. По близорукости она не разглядела мужа. Пушкин тоже ее не увидел – он смотрел в другую сторону. «Остановить ее, окликнуть?» – в отчаянии подумал Данзас. Но сани уже разъехались.

Пушкин обернулся к секунданту:

– Куда ты меня везешь? Может быть, в Петропавловскую крепость?

Сани и в самом деле сворачивали на Троицкий мост. Данзас очнулся, но шутки Пушкина не понял.

– Здесь нам ближний путь, – серьезно отвечал он.

И вот уже мелькают городские окраины. Вот и совсем выехали сани на снежные необозримые просторы…

– Извозчик, стой!

Вблизи виднеются какие-то строения, за нетронутыми человеческой ногой сугробами черная полоска невзрачного леса. Быстро сгущаются сумерки. Подъезжают сани противников.

Решено укрыться от извозчиков и иных не в меру любопытных глаз в недальнем лесу. Лес при приближении к нему оказался кустарником, впрочем достаточно высоким и густым. Когда зашли в него, вдали на дороге показалась карета. Неужто полиция? Нет, ложная тревога. То барон Луи Геккерен отправил свою карету на всякий случай – все, что он мог сделать для Жоржа по возвращении домой из суматошной поездки на Мойку.

Секунданты, найдя удобную площадку, стали протаптывать дорожку. Барон Жорж Геккерен к ним присоединился.

Пушкин наблюдал за приготовлениями с полным равнодушием.

«Противники становятся на расстоянии двадцати шагов друг от друга…» Виконт д'Аршиак тщательно перемеривает шаги, ни на кого не полагаясь. Он не допустит никакой неточности. «Восемнадцать, девятнадцать, двадцать…» Только глаза слезятся от несносного ветра.

Ветер налетает рывками, словно хочет помешать виконту д'Аршиаку быть пунктуальным до конца. Виконт потирает омертвевшие руки. «Расстояние между барьерами – десять шагов». Здесь нельзя допустить ошибки даже на один сантиметр.

Секунданты обозначают барьеры своими шинелями. Ветер налетает с новой силой. Он кружит и стонет, порошит снегом в глаза. Все быстрее сгущаются сумерки…

Виконт д'Аршиак смотрит на часы. Четыре часа тридцать минут. Приготовления кончены. Подполковник Данзас оглядывается на Пушкина, но одно нетерпение видит на лице поэта.

Секунданты заряжают оружие. Противники занимают свои места. Пушкин с пистолетом в руке!.. Константину Карловичу Данзасу кажется, что он бредит. А там, в двадцати шагах от поэта, изготовился к бою молодой, ловкий, уверенный в своей силе враг. Страшный, дурной сон видится подполковнику Данзасу на зловещей поляне. Но единственное, что ему остается, – подать знак к бою, взмахнув шляпой с белым султаном…

Пушкин подходит вплотную к барьеру. Дантес успевает выстрелить первым.

– Я ранен, – Пушкин падает на шинель Данзаса, служившую барьером, и остается недвижим. Пистолет зарылся в снег.

Секунданты бросаются к нему. Дантес тоже покидает свой барьер.

– Подождите! – к Пушкину возвращается сознание. – Я чувствую достаточно силы, чтобы сделать мой выстрел.

Дуэль возобновляется. Дантес становится у барьера как опытный дуэлянт – боком к противнику, прикрывая грудь правой рукой.

Данзас подает Пушкину новый пистолет вместо забитого снегом. Только нет уже у Пушкина сил подняться. Он целится лежа, опираясь на левую руку. Еще один выстрел гулко звучит на поляне. Теперь падает Дантес.

– Браво! – Пушкин подбрасывает пистолет высоко в воздух и снова впадает в обморочное состояние. Кровь медленно багрит снег. – Он убит? – спрашивает, очнувшись, поэт.

– Нет, ранен в руку и в грудь, – отвечает д'Аршиак.

– Я думал, что мне доставит удовольствие его убить, – медленно, будто размышляя вслух, говорит Пушкин, – но теперь я этого не чувствую…

Крови на снегу вокруг Пушкина становится все больше, и д'Аршиак решает: рана Пушкина слишком серьезна, чтобы продолжать поединок. Все требования чести выполнены. Дело кончено без малейшего отступления от правил. Теперь и д'Аршиак может высказать свое пожелание о примирении противников.

– Если мы оба уцелеем, все начнется сызнова, – отвечает Пушкин. Больше он не скажет ни слова о Дантесе.

Виконт д'Аршиак смущен: если дуэль доведена до результата, то теперь примирение противников как нельзя лучше ответило бы его благородным чувствам…

Однако пора принимать меры к возвращению в город. Зовут извозчиков, разбирают забор, чтобы сани могли подъехать ближе к Пушкину, распростертому на снегу. Его поднимают и усаживают. Сани движутся медленно, чтобы уберечь раненого от жестоких толчков, пока едут по сугробам до большой дороги.

Дантес, получивший ничтожную царапину и столь же легкую контузию, ждет у своих саней. Он предлагает Данзасу воспользоваться для перевозки Пушкина каретой, присланной бароном Луи Геккереном. Он готов скрыть от властей участие в дуэли самого Данзаса. Данзас, оказавшись в крайности, принимает первое предложение и твердо, резко отказывается от второго: он умеет нести ответственность за свои действия и не нуждается в укрывательстве.

Бедный Константин Карлович понимает все больше, что эту ответственность он понесет не только перед начальством – он будет нести ее за Пушкина перед всей Россией.

Дантес, откланявшись, первый уезжает с д'Аршиаком в город. Следом за ними медленно начинает путь карета барона Луи Геккерена, в которой Данзас везет тяжело раненного Пушкина.

На покинутой поляне опять стонет затихший было ветер. Стонет, кружит ветер и наметает снег на темное, растекающееся пятно. Густые сумерки сгущаются над безлюдной поляной.

Карета голландского посланника подвигалась к городу. Пушкина лихорадило. Начались мучительные боли в животе. Его речь прерывалась.

На Мойке, у дома княгини Волконской, карета остановилась. Данзас быстро поднялся в квартиру поэта: надо вызвать слуг, предупредить ничего не ведающую жену.

В кабинете Пушкин сам переоделся в чистое белье, лег на сафьяновый диван, отгороженный от дверей книжными полками.

Азинька, уложив Ташу, впавшую в обморок, распоряжалась в доме – вызвала врачей, послала за друзьями поэта. У нее на все хватило сил, не могла только войти сейчас в кабинет.