Алексей Новиков - Последний год

Туда, придя в чувство, вошла, шатаясь, бледная, с глазами, полными ужаса, Наталья Николаевна. Опустилась на колени и, боясь причинить боль, робко обняла мужа.

– Будь спокойна… – сказал ей Александр Сергеевич. – Ты ни в чем не виновата…

В министерство внутренних дел поступают полицейские донесения о происшествиях, случившихся в столице: о покусах каких-то супругов Биллинг кошкой, подозреваемой в бешенстве, об отравлении некоей содержательницы известных женщин… Сюда же пришел еще один срочный рапорт полицейского врача:

«Полициею узнано, что вчера в 5-ом часу пополудни, за чертою города, позади комендантской дачи, происходила дуэль между камер-юнкером Александром Пушкиным и поручиком Кавалергардского ее величества полка бароном Геккереном; первый из них ранен пулею в нижнюю часть брюха, а последний в правую руку навылет и получил контузию в брюхо. Господин Пушкин, при всех пособиях, оказываемых ему его превосходительством господином лейб-медиком Арендтом, находится в опасности жизни…»

Рапорт мечен 28 января и может наглядно свидетельствовать о том, что полиция всегда опаздывает.

Дело о дуэли камер-юнкера Пушкина с бароном Жоржем Геккереном пошло по высшим инстанциям еще в тот час, когда Пушкина привезли домой «в опасности жизни».

Геккерены понимали, что дуэль, закончившуюся так благополучно для них и так трагически для Пушкина, скрыть невозможно. Пожалуй, и нечего скрывать. Они защитили свою честь как нельзя лучше.

Жорж Дантес, возвратясь в город, немедленно осведомил о поединке командира Кавалергардского полка генерала Гринвальда. Барон Луи счел необходимым сообщить министру иностранных дел графу Нессельроде. Министр и командир Кавалергардского полка тотчас выехали с личными докладами к его величеству. Конечно, ни министры, ни командиры гвардейских полков не ездят к императору с докладами о каждой приключившейся дуэли. Еще менее допустимо это в поздний, неурочный час. Однако, разные бывают поединки. Итак, граф Нессельроде и генерал Гринвальд, опередив графа Бенкендорфа, отправились во дворец.

Но император был в отсутствии. В камер-фурьерском журнале значилось, что его величество изволил отбыть в театр в 8 часов 10 минут вечера.

Между тем на квартиру к Пушкину съезжались врачи, первые из тех, кого в суматохе удалось найти. Одним из них оказался доктор Шольц, акушер воспитательного дома. Верный врачебному долгу, он немедленно отправился по вызову, а по пути благоразумно пригласил более подходящего к данному случаю коллегу – доктора Зайдлера.

По желанию Пушкина, на время медицинского осмотра все домашние были удалены из кабинета. После осмотра доктор Зайдлер спешно отправился за необходимыми инструментами. Доктор Шольц остался наедине со своим случайным пациентом.

– Что вы думаете о моей ране? – Пушкин дышал прерывисто, говорил с трудом, но голос его звучал спокойно. – Скажите откровенно.

– Рана опасна, – ответил не колеблясь медик.

– Смертельна? – с тем же спокойствием продолжал поэт.

– Считаю долгом и этого от вас не скрывать. – Приговор был произнесен, и теперь невозмутимый лекарь счел возможным утешить приговоренного к смерти: – Послушаем, однако, мнение Арендта и Саламона, за которыми послано.

Доктор Шольц говорил о признанных светилах столичной медицины, но ждал их мнения только для проформы. Даже ему, акушеру, все ясно.

– Благодарю вас, вы поступили как честный человек. – Александр Сергеевич медленно провел рукой по лбу. – Мне нужно привести в порядок мои дела. – Он опять помолчал. – Кажется, идет много крови?

Доктор Шольц еще раз бегло осмотрел рану и наложил новый компресс.

– Не желаете ли вы видеть кого-нибудь из ваших близких друзей? – спросил заботливый медик.

– Разве вы думаете, что я и часу не проживу?

– О, нет… не потому, – продолжал в том же деловом тоне доктор Шольц. – Но я полагал, что вам будет приятно кого-нибудь видеть… Господин Плетнев здесь.

– Да… Но я бы хотел Жуковского.

Кто же, как не добросердечный Жуковский, может помочь теперь семье, остающейся без кормильца! Недаром торопит усердный медик.

Мучительная рана вдруг дает о себе знать резким приступом дурноты.

– Дайте воды… Меня тошнит…

Доктор Шольц поднялся за питьем, но в это время в кабинет вошел в сопровождении Данзаса лейб-медик Арендт.

Роль доктора Шольца была кончена. Ему оставалось проститься с случайным пациентом, который искренне понравился ему своим спокойствием. Пушкин добродушно пожал протянутую врачом руку.

Начался новый осмотр раны. К Арендту присоединился домашний врач Пушкиных, доктор Спасский. Больной подчинился исследованию с неистощимым терпением.

Арендт вышел из кабинета в гостиную. Его окружили съехавшиеся друзья поэта.

– Каков он? – едва мог спросить Жуковский.

– Очень плох, – отвечал, понизив голос, лейб-медик. – Умрет непременно.

Жуковский не мог сдержать рыданий. Князь Вяземский закрыл лицо руками. Плетнев и граф Виельгорский стояли как пораженные громом.

Приговор Пушкину был произнесен еще раз и окончательно, с несокрушимым авторитетом лучшего медика столицы. По счастью, в гостиной не было Натальи Николаевны. При ней безотлучно была в спальне княгиня Вяземская.

– Что, плохо? – спрашивал в это время Пушкин у доктора Спасского.

В ответ на обнадеживающие возражения врача, не утратившего, подобно доктору Шольцу, человеколюбия, Пушкин только махнул рукой:

– Пожалуйста, не давайте больших надежд жене… – И распорядился вернуть Арендта, задержавшегося в гостиной. – Попросите у государя прощения Данзасу и мне, – обратился он к лейб-медику. – Данзас – мне брат. Он невинен… Я схватил его на улице…

Взгляд, брошенный на Данзаса, настойчиво предлагал секунданту держаться оправдания, которое выдвигал для нею Пушкин.

Арендт, обещав исполнить просьбу, уехал.

Никаких других просьб к царю нет и не будет. Силы уходят. Надо привести в порядок расстроенные дела.

Он продиктовал Данзасу список своих долгов (когда этот список был окончательно уточнен, выяснилось: Пушкин должен казне сорок три тысячи триста тридцать три рубля, частным лицам – девяносто две тысячи пятьсот десять рублей).

Кончив диктовку, Александр Сергеевич откинулся на спину. Непоправимая нищета грозит семье. И нет больше надежды на переустройство жизни. Ни надежды, ни времени.

В животе опять поднимались боли. От боли мутилось в голове. Лихорадило. На короткий миг Александр Сергеевич забылся.

Свет от свечей едва проникает к дивану, на котором лежит поэт. Спасительная тень скрывает его лицо, исполненное тяжелых дум.