Алексей Новиков - Последний год

– Ваше сиятельство! – воскликнул барон Луи. – В моем кратком сообщении я не успел познакомить вас с неслыханной дерзостью нашего противника. Взываю к вашему вниманию и прошу беспристрастного суда. – Барон Геккерен развернул письмо Пушкина и стал читать вслух, задыхаясь от гнева. Потом он призвал графа Нессельроде к обузданию отпетого либерала, опорочившего в лице баронов Геккеренов всю аристократию и полномочного посланника.

– Не сомневаюсь… Не сомневаюсь, – министр-карлик кивал головой. – Пришлите мне это возмутительное письмо. Мы им воспользуемся.

К утру страдания Пушкина стали нестерпимы. Боли в животе непрерывно увеличивались. Доктор Спасский с тревогой наблюдал: лоб умирающего покрывается холодным потом, глаза готовы выйти из орбит, руки холодеют. Александр Сергеевич судорожно сжимает губы, чтобы подавить крик.

Медик бессилен прекратить или ослабить эту муку. Ему остается только удивляться силе воли, которую проявляет Пушкин. Между приступами боли он говорит врачу:

– Как бы не услыхала жена… Боюсь ее испугать… Зачем эти мучения? Без них я бы умер спокойно.

И новый приступ боли, превышающий человеческие силы. Новые потоки холодного пота. Доктор Спасский не может прощупать пульс. Кажется, смерть больше не отступит… Все, что может сделать дежурный медик, – это спешно послать за лейб-медиком Арендтом.

Наталья Николаевна, ночующая в гостиной, за дверями кабинета, ничего не слышит. Она впала в глубокий, спасительный сон.

Проходят два часа мучений – жизнь еще теплится. Руки поэта по-прежнему холодны, пульс едва заметен, но боли стихают. Только следы глубокого страдания на лице говорят о перенесенных мучениях. Силы иссякают. Пушкин зовет жену. Не для последнего ли прощания?

Наталья Николаевна опускается у изголовья. Он гладит ее по голове, но не может начать разговор: страдания, кажется, возобновятся.

Наталья Николаевна выходит в столовую, к друзьям. Они уезжают и возвращаются. И, возвращаясь, каждый думает об одном: застанет ли Пушкина в живых?

– Вы увидите, он будет жить! Он не умрет! – повторяет Наталья Николаевна, но, может быть, даже не сознает смысла своих слов.

Пушкин лежит молча, вытянув руки. Глаза закрыты. Но вот дрогнули веки. Медленным взглядом он обводит свой кабинет. Медики опять совещаются, хотя знают – ничто не может помочь. В кресле, кажется, задремал Данзас. Неужто и он, бедняга, должен пострадать? Надобно успеть поговорить о нем с Жуковским. Успеть непременно! А сколько времени у него осталось? В окнах кабинета медленно светлеет. Должно быть, идет последний, смертный день.

– Позовите жену…

Наталья Николаевна входит, опускается у изголовья и прячет лицо на груди у мужа. Все остальные покидают кабинет. Пушкин говорит негромко:

– Арендт меня приговорил… Я ранен смертельно. – И снова закрывает глаза. Только рука его ласкает ее склоненную голову. Он сделал это признание для нее. Если бы поддерживать в ней напрасную надежду, тогда, может быть, покажется людям, что она была равнодушна в эти часы.

Он нежно гладит ее сбившиеся волосы. Трудно, а надо сказать ей о будущем. Пусть она уедет в деревню, пусть носит траур два года, пусть потом выходит замуж… только не за какого-нибудь шалопая…

После того как Пушкин отпустил жену, продолжался томительный обряд прощания с умирающим.

Когда вошла Азинька, Александр Сергеевич пожелал ей счастья. О себе не сказал ни слова.

Никто не наблюдал в эту минуту за Александрой Николаевной. Она убежала в свои комнаты и там укрылась надолго.

К Пушкину привели детей. Машенька тревожно озиралась. Сашка встал у дивана. Судорога поводит его пухлые, как у отца, губы. Неужто понимает, отцовский любимец?

Пушкин благословил каждого из детей. С трудом поднимал руку и, благословив одного, долго отдыхал.

Едва увели детей, один за другим к умирающему пошли друзья. Никак нельзя отложить им прощальный обряд: вдруг обгонит их смерть… Пушкин устал от горестных волнений. Но железной волей преодолевает слабость.

– Будь счастлив, Вяземский!

Вяземский вышел не оглядываясь.

А Тургеневу уже ничего не мог сказать. Только взглянул на его пухлое, искаженное горем лицо, дважды крепко пожал руку и проводил долгим взглядом. Надо бы вернуть Александра Ивановича: как парижские бумаги?..

Но в кабинет входит неслышными шагами Василий Андреевич Жуковский. Пушкин уже говорил с ним наедине: кто оказался прав? Но полно! Теперь будут Василию Андреевичу другие заботы – о нищей семье. О себе что скажешь? Пусть запомнит сказанное ему у гробовой черты. Авось не нарушит последний завет.

– Я все тот же… – Пушкин протянул Жуковскому руку. – Прости!..

Приехал прощаться Виельгорский. Не опоздала и Екатерина Андреевна Карамзина. Когда она перекрестила умирающего и приложила руку к его щеке, Пушкин тихо ее руку поцеловал. Такова была горькая сладость этой минуты для Карамзиной. Пушкин был бледен как полотно. Торопился кончить и эту последнюю встречу. Широкое сердце Екатерины Андреевны без слов вместит все…

Медики не избавили умирающего от изнурительного и тяжкого обряда прощания. Они делали свое дело – готовили припарки, давали опиум. К ним присоединился еще один врач – добрый приятель Пушкина и литератор, пригретый им, доктор Даль. Даль взял дежурство на себя.

Идет час за часом день, обозначенный в календаре: четверг, 28 января 1837 года.

Еще с утра Луи Геккерен отправил срочное письмо министру иностранных дел графу Нессельроде:

«Имею честь представить вашему сиятельству прилагаемые при сем документы, относящиеся до того несчастного происшествия, которое вы благоволили лично повергнуть на благоусмотрение его императорского величества. Они убедят, надеюсь, его величество и ваше сиятельство в том, что барон Геккерен был не в состоянии поступить иначе, чем он это сделал».

К министру отсылались два письма Пушкина: первое, в котором Пушкин писал осенью секундантам, что отказывается от дуэли, и второе, в котором подверг обоих Геккеренов неслыханным оскорблениям. Обратят же, наконец, внимание русские власти на дерзостное нападение Пушкина на посланника голландского короля. Пусть обнаружат и всю партию политического разврата, предводительствуемую оскорбителем баронов Геккеренов. Барон Луи служит своему повелителю, королю Голландии, и надеется оказать важную услугу императору России.

– Ты помнишь, Жорж, – обращается барон Луи к сыну, – что говорила вчера графиня Мария Дмитриевна: «Сам бог вступился за Россию». О, графиня Нессельроде! – продолжает барон Луи. – Провидение воистину одарило ее не женским, но стойким государственным умом!